Часослов   ::   Рильке Райнер Мария

Казалось мне: еще немного,

но Ты, Предвечный, был вдали,

и пару глаз - увидеть Бога

еще не поднял я с земли.

Я был тогда - сгоревший дом,

где лишь убийца заночует,

пока добычу не почует,

спеша на свет в окне чужом.

Я был, как город, зачумлен,

где замерли слова и звуки

и смерть проходит за кордон,

ложась, как труп, ребенку в руки.

Я был собою поражен,

как будто я - не я, а он

(о мама, сколько горькой муки

из-за него

с тех пор, как сердце в робком стуке

забилось возле твоего).

Но я теперь уже не тот:

из груды моего позора

возникну заново - и скоро

найдется Разум - тот, который

за вещь _одну_ меня сочтет.

Найдется сердце и терпенье

(скорей бы этот миг настал).

О Боже! Я пересчитал

себя - потрать по усмотренью!

x x x

Я тот же самый, тот же самый,

всегда коленопреклонен;

я служка Твой, монах упрямый

до истечения времен.

Я голос в келье (был бы резче

не заглушаемый стеной),

а Ты на все земные вещи

находишь медленной волной.

И нет иного. Из песка

со дна морей возникнут страны,

молчанье выйдет из тумана

молчанье ангельского стана,

молчанье каждого смычка,

но льнут все вещи непрестанно

к Тому, о Ком молчим пока.

О Господи, реши задачу:

Ты все объял, я весь продрог,

но может быть совсем иначе?

Я - целый свет, когда я плачу,

а Ты, внимая, одинок?

Есть у меня на свете друг?

Быть может, он твердит иное?

На свете буря? - Надо мною!

Мои леса шумят вокруг!

Быть может, песня есть другая

и только ей Ты внемлешь днесь,

мой голос робкий забывая?

О Господи, я весь, я здесь!

Я вопрошаю виновато

о том, _что_ значит мой удел.

Я после каждого заката

изранен и осиротел.

Я ночью гол и пуст, как паперть;

до самой утренней зари

я изгнан всеми, в вещи заперт,

как в страшные монастыри.

Тогда я страстно призываю

Тебя, сосед любой беды,

Тебя, тоска моя без края,

о Господи, возьми бразды!

О Господи, Ты шлешь во гневе

ночами к нам не сон, а стон

дитяти, старцу, бледной деве

и каждый как приговорен:

раздастся гулкий бой часов,

со всех сторон обступят вещи,

пространство, сузясь, стиснет клещи,

и жизнь, как руки, затрепещет

и в лес помчит, как свора псов.

Минувшее уйдет вперед,

а в будущее лягут трупы;

тяжелым стуком у ворот

как будто смерть сама грядет

в Тебя колотят, словно в ступу

(проспал петух, уснул восход)...

О Господи, вся ночь - как дом:

повсюду лестницы, ступени,

на переходах стынут тени,

и не уйти, и ждешь в смятенье,

когда забрезжит за окном.

И такова _любая_ ночь,

и так идут они, точь-в-точь,

проснувшиеся, как слепые,

повсюду лестницы крутые,

во тьму вступая.

Молитвы в них живут глухие

и боль тупая.

Но скорбный путь сквозь ночь лишь только

начат.

Ты должен слышать плач - они ведь плачут.

Ищу Тебя затем, что каждый миг

они проходят мимо. Вижу их.

Кого ж искать иначе? Кто велик?

Кто ночь своею теменью затмит?

Единственный, кто без лампады бдит,

не ощущая страха. Он темней,

глубокий, чем я мог бы объяснить.

Деревьями растет Он меж камней

и, может быть,

Он - аромат, струящийся ко мне

из-под земли.

x x x

Предвечный, Ты открылся мне теперь.

Люблю Тебя, как будто мной рожден.

Люблю, как будто Ты - мой старший сын,

покинувший меня, взойдя на трон,

где у подножья мир - как миг один.

А я остался здесь - седой старик,

не понимая больше ничего,

не разумея тех вещей язык,

которым отдал сына своего.

Дрожу, мой Сын, - зайдет Твоя звезда,

Твою судьбу развозят корабли;

вернись ко мне, вернись скорей сюда

со всех концов, со всех морей земли.

Во времени трепещущий, как лист,

порой дрожу от страха: Ты убит.

Но вот приходит весть: евангелист

о вечности Твоей везде трубит.

Пусть я отец - Ты, Сыне, перегнал:

стал, чем я был, и, чем я не был, стал,

и то, чего не смел я, воплотил.