Орлеанская девственница   ::   Вольтер

Им, завлеченным в сети наслажденья,

Как первой ночью, новы упоенья.

Всегда довольны, ни один не хмур,

Ни ревности, ни скуки, ни бессилья,

Ссор не бывает; Время и Амур

Вблизи Агнесы позабыли крылья.

Карл повторял, обвив ее рукой,

Даря подруге жаркое лобзанье:

«Агнеса, милая, мое желанье,

Весь мир – ничто перед твоей красой,

Царить и биться, – что за сумасбродство!

Парламент мой отрекся от меня;

Британский вождь [22] грозней день ото дня;

Но пусть мое он видит превосходство:

Он царствует, но ты зато – моя».

Такая речь не слишком героична,

Но кто вдыхает благовонный мрак

В руках любовницы, тому прилично

И позабыться, и сказать не так.

Пока он жил средь неги и приятства,

Как настоятель тучного аббатства,

Британский принц, исполнен святотатства,

Всегда верхом, всегда вооружен,

С мечом, освобожденным из ножон,

С копьем склоненным, с поднятым забралом

По Франции носился в блеске алом.

Он бродит, он летает, ломит он

Могучий форт, и крепость, и донжон,

Кровь проливает, присуждает к платам,

Мать с дочерью шлет на позор к солдатам,

Монахинь поруганью предает,

У бернардинцев их мускаты пьет,

Из золота святых монету бьет

И, не стесняясь ни Христа, ни Девы,

Господни храмы превращает в хлевы:

Так в сельскую овчарню иногда

Проникнет хищный волк и без стыда

Кровавыми зубами рвет стада

В то время, как, улегшись на равнине,

Пастух покоится в руках богини,

А рядом с ним его могучий пес

В остатки от съестного тычет нос.

Но с высоты блестящей апогея,

От наших взоров скрытый синевой,

Добряк Денис, издавний наш святой,

Глядит на горе Франции, бледнея,

На торжество британского злодея,

На скованный Париж, на короля,

Что все забыл, с Агнесою дремля.

Святой Денис – патрон французских ратей,

Каким был Марс для римских городов,

Паллада – для афинских мудрецов.

Но надобно не смешивать понятий:

Один угодник стоит всех богов.

«Клянусь, – воскликнул он, – что за мытарство

Увидеть падающим государство,

Где веры водружал я знамена!

Ты, лилия, стихиям отдана;

Могу ли Валуа не сострадать я?

Не потерплю, чтоб бешеные братья

Британского властителя могли

Гнать короля с его родной земли.

Я, хоть и свят, – прости мне, боже правый, —

Не выношу заморской их державы.

Мне ведомо, что страшный день придет,

И этот прекословящий народ

Святые извратит постановленья,

Отступится от римского ученья

И будет папу жечь из года в год.

Так пусть заране месть на них падет:

Мои французы мне пребудут верны,

А бриттов совратит прельщенье скверны;

Рассеем же весь род их лицемерный,

Накажем их, надменных искони,

За все то зло, что сделают они».

Так говорил угодник в рощах рая,

Проклятьями молитвы уснащая.

И в тот же час, как бы ему в ответ,

Там, в Орлеане, собрался совет.

Был осажден врагами город славный

И изнемог уже в борьбе неравной.

Вельможи, ратной доблести полны,

Советники – седые болтуны,

По-разному неся свои печали,

«Что делать?» – поминутно восклицали.

Потон, Ла Гир и смелый Дюнуа [23]

Враз крикнули надменные слова:

«Соратники, вперед, вся кровь – отчизне,

Мы дорого продать сумеем жизни».

«Господь свидетель! – восклицал Ришмон [24] . —

Дотла весь город должен быть сожжен;

Пускай ворвавшиеся англичане

Найдут лишь дым и пепел в Орлеане».

Был грустен Ла Тримуйль [25] : «Ах, злой удел

Мне в Пуату родиться повелел!

В Милане я оставил Доротею;

Здесь, в Орлеане, я в разлуке с нею.