Подсекай, Петруша   ::   Горалик Линор

---------------------------------------------

Линор Горалик

Подсекай, Петруша

* * *



Вся столица сияла, сияла да толковала,

как Маруся над лесом летала да токовала.

Вся станица слушала, слушала да кивала,

как Маруся певала:

Да, допускаю, что будущее тревожно,

но войско Твоё отважно.

Из того, что нужно, многое невозможно

и потому неважно.

Всё, что от Бога, страшно.

Всё, что от мамы, ложно.

Всё остальное, в целом, совсем несложно:

Смерть непреложна,

Истина неизбежна.

У Маруси два пулевых, одно ножевое.

Немцы её того — а она живая.

* * *



Некуда податься.

По вечерам

они собираются на Чистых прудах

у глухой стены.

Сначала для вида перетирают о чём-нибудь:

всё болит;

жара;

неусыпное око Начальства.

Их всё прибывает и прибывает.

Понемногу они облепляют стену.

Напирают, толкаются, силятся оттеснить друг друга,

садятся на корточки

или, наоборот, встают на носки,

чтобы умоститься

втиснуться

среди миллионов и миллиардов

распластаться

прижаться к стене ухом

плотнее

ещё плотнее

и стоять так часами

слушать

как на той стороне

живые

топчутся и покашливают

поджидая друг друга

у глухой стены

на Чистых прудах.

* * *



Если за молоком или так, в поношенном до ларёчка,

можно встретить девочку — восемь пасочек, два совочка, –

у подъезда, у самого у крылечка.

Тело у неё щуплое, голова пустая.

Вся она, словно смерть, любимая,

словно смерть, простая, –

и коса, и коса густая.

Вот она выбирает пасочку и идёт ко мне осторожно,

так берёт документики, будто это важно.

Фотография, биография, биопсия, копия.

Это я, девочка, это я.

Голова у меня пустая,

совесть чистая,

ты моя.

* * *



Оля болеет, Лёля её врачует.

Оля встаёт и ходит, Лёля ног под собой не чует.

Лёля в Оле души не чает,

Оля Лёлю не замечает.

Оля кончает, Лёля её качает.

Никогда не ест, ничего не спит, не отворачивается.

День и ночь у Оли в правом виске ворочается.

Учит Олю работать училкою христаради.

Держит её ум во аде.

* * *



Смерть, возвратившись с кладбища,

не проходит на кухню ужинать,

а прямо в ботинках валится на кровать

и быстро, обессиленно засыпает.

Ты задерживаешь вилку в воздухе.

Нужно пять-шесть секунд, чтобы приступ раздражения

отступил перед аппетитом, –

как по утрам, когда она наваливается сверху

и начинает елозить

и целоваться.

* * *



Через час душа откладывает карандаш и просит воды,

просит тело зажечь торшер, чтобы ей не мыкаться в темноте,

просит дать поспать, но не спит, смотрит на взвесь в воде,

на себя в кольце подступающей темноты.

Через два часа душа заканчивает перечислять имена,

говорит: "Ну-ну",

просит тело открыть окно,

тело шепчет: "Но…",

но душа не слышит, — встаёт, кладёт карандаш,

надевает ботинки и патронташ

и идёт к столу. Ей уготован ужин.

Тело молча стоит над ней, пока она умывает руки,

собирает в папку листки, забывает знаки,

символы, карандаш, торшер, сыновей и жён.

Через три часа душа допивает кровь, заедает телом,

надевает пальто и идёт к порожку,

где они, наконец, расстаются с телом

и неловко присаживаются

на дорожку.

Тело всё сидит, а она уже у калитки, в самом конце дорожки.

* * *



— Что ты можешь мне сказать? — говорит.

— Не могу — болит. Не могу — болит.

— А чего же ты не говоришь? — говорит.

— Не могу — болит. Не могу — болит.

* * *



Камень удерживает бумагу, ножницы вырезают из неё подпись и печать.

Осталось совсем чуть-чуть.

Камень думает: "Ну какой из меня медбрат?

Надо было поступать на мехмат.

Вот опять меня начинает тошнить и качать.

С этим делом пора кончать".

Ножницы думают: "Господи, как я курить хочу!

Зашивать оставлю другому врачу.

Вот же бабы — ложатся под любую печать,

как будто не им потом отвечать".