У Гааза нет отказа   ::   Окуджава Булат

Мне рассказывал один бывший в Сибири, что он сам был свидетелем, как самые закоренелые преступники вспоминали про "генерала", а между тем, посещая партии, "генерал" редко мог раздать более двадцати копеек на брата".

Московский полицмейстер грозил Гаазу высылкой за то, что он "балует и возбуждает" преступников, потакает арестантам.

От высылки его спасла эпидемия холеры. В Москве не хватало врачей.

К началу 40-х годов, когда число жителей уже превышало 350 тысяч, в городе числилось всего 75 "вольнопрактикующих" и 217 служащих врачей. Во время холерных эпидемий число заболеваний доходило до 5 тысяч в месяц. Начинались народные волнения. И тот же полицмейстер, который хотел выслать Гааза, просил его о помощи; просил "добрейшего, почтеннейшего господина доктора успокоить простолюдинов, возбуждаемых слухами, будто "начальство и лекари пускают холеру".

И Гааз прямо из больницы шел на площади, на улицы, где шумели толпы, уже готовые громить полицейские участки и карантинные посты.

Его узнавали, встречали приветливо. Ему верили. И он уговаривал, успокаивал, объяснял, советовал, как уберечься от заболевания, как оказывать первую помощь больным.

Его медицинские понятия и представления выросли на почве просветительского, гуманистического, но вместе с тем и глубоко религиозного мировоззрения. Он еще не мог ничего знать о природе инфекции, о микробиологии, а к модным тогда лекарственным средствам относился недоверчиво. Он был убежден, что такие болезни, как все "горячки" (то есть гриппы, ангины, тифы, воспаление легких и т.п.), а также холера вовсе "не прилипчивы" и что люди не заражался ими при общении с больными, а заболевают потому, что дышат нечистым воздухом, едят нездоровую пищу, неопрятно, живут, переохлаждаются, переутомляются, испытывают сильные душевные потрясения...

Его врачебные советы и наставления бывали обычно просты, но решительны: "спокойствие души и тела, чистота души и тела, тепло для души и для тела". Он требовал, чтобы помещения, где находятся больные, проветривались, но были теплыми, при всех заболеваниях рекомендовал теплые ванны и легкую пищу. Для "спокойствия желудка" допускались еще грелки и клизмы, которые тогда называли "фонтанели". Прописывал он только простые испытанные лекарства: мед, ромашку, ревень, малину, каломель, некоторые травы.

Московские остряки сочинили куплет:

Доктор Гааз уложит в постель,

Закутает в фланель.

Поставит фонтанель.

Пропишет каломель.

Уже в 40-е годы иные образованные москвичи подшучивали над его старосветскими манерами, устаревшими лечебными методами; но большинство ему верило, во всяком случае, не меньше, чем знаменитым профессорам, которые жили в роскошных особняках, брали большие гонорары, прописывали дорогие снадобья и напускали на себя таинственный вид "жрецов Эскулапа", высокомерно произнося непонятные слова.

А Гааз старался, чтобы его понимали все, даже вовсе не грамотные пациенты и санитары. Ободряя молодых врачей, боявшихся заразы, он приветствовал холерных больных поцелуями. В первый раз он даже сел в ванну, из которой вынули холерного больного... Однажды в больницу доставили крестьянскую девочку, умиравшую от волчанки. Страшная язва на лице была настолько уродлива и зловонна, что родная мать с трудом к ней приближалась. Но Гааз ежедневно подолгу сидел у ее постели, целовал девочку, читал ей сказки, не отходил, пока она не умерла. Словом и делом доказывал он, что врач должен облегчать страдания даже безнадежно больного, что "спокойствие души, необходимое для исцеления, должно исходить прежде всего от врача".