Tertia Vigilia   ::   Брюсов Валерий

Никто не смел — ни скорбью, ни любовью

Упиться, как вином пылающим, до дна;

Никто не подымал с лица холодной маски,

И каждым взглядом лгал, и прятал каждый крик;

Расчетом и умом все оскверняли ласки

И берегли свой пафос лишь для книг!

От этой пошлости, обдуманной, привычной,

Как жаждал, хоть на час, я вольно отдохнуть!

Но где в глаза живым я мог, живой, взглянуть?

Там, где игорный дом, и там, где дом публичный!

Как пристани во мгле, вы высились, дома,

И люди знали вновь, отдавшись вашей власти,

Все беспристрастие и купли и найма,

Паденья равенство и откровенность страсти!

Кто дни и месяцы (актеры и рабы!)

Твердили «строгий долг» и «скорбь об идеале»,

Преобразясь в огне желаний и борьбы,

То знали ненависть, то чувственно стонали,

То гнулись под рукой Слепой Судьбы!

Когда по городу тени

Протянуты цепью железной,

Ряды безмолвных строений

Оживают, как призрак над бездной.

Загораются странные светы,

Раскрываются двери, как зевы,

И в окнах дрожат силуэты

Под музыку и напевы.

Раскрыты дневные гробницы,

Выходит за трупом труп.

Загораются румянцем лица,

Кровавится бледность губ.

Пышны и ярки одежды,

В волосах алмазный венец.

А вглядись в утомленные вежды,

Ты узнаешь, что пред тобой мертвец.

Но страсть, подчиненная плате,

Хороша в огнях хрусталей;

В притворном ее аромате

Дыханье желанней полей.

И идут, идут в опьяненьи

Отрешиться от жизни на час,

Изведать освобожденье

Под блеском обманных глаз, —

Чтоб в мире, на свой непохожем,

От свободы на миг изнемочь.

Тот мир ничем не тревожим,

Пока полновластна ночь.

Но в тумане улицы длинной

Забелеет тусклый рассвет.

И вдруг все мертво и пустынно,

Ни светов, ни красок нет.

Безобразных, грязных строений

Тают при дне вереницы,

И женщин белые тени,

Как трупы, ложатся в гробницы.

V



И страшная мечта меня в те дни томила:

Что, если Город мой — предвестие веков?

Что, если Пошлость — роковая сила,

И создан человек для рабства и оков?

Что, если Город мой — прообраз, первый, малый,

Того, что некогда жизнь явит в полноте,

Что, если мир, унылый и усталый,

Стоит, как странник запоздалый,

К трясине подойдя, на роковой черте?

И, как кошмарный сон, виденьем беспощадным,

Чудовищем размеренно-громадным,

С стеклянным черепом, покрывшим шар земной,

Грядущий Город-дом являлся предо мной.

Приют земных племен, размеченный по числам,

Обязан жизнию (машина из машин!)

Колесам, блокам, коромыслам,

Предвидел я тебя, земли последний сын!

Предчувствовал я жизнь замкнутых поколений,

Их думы, сжатые познаньем, их мечты,

Мечтам былых веков подвластные, как тени,

Весь ужас переставшей пустоты!

Предчувствовал раба подавленную ярость

И торжествующих многообразный сон,

Всех наших помыслов обманутую старость,

Срок завершившихся времен!

……………………..

……………………..

Но нет! Не избежать мучительных падений,

Погибели всех благ, чем мы теперь горды!

Настанет снова бред и крови и сражений,

Вновь разделится мир на вражьих две орды.

Борьба, как ярый вихрь, промчится по вселенной

И в бешенстве сметет, как травы, города,

И будут волки выть над опустелой Сеной,

И стены Тауэра исчезнут без следа.

Во глубинах души, из тьмы тысячелетий,

Возникнут ужасы и радость бытия,

Народы будут хохотать, как дети,

Как тигры, грызться, жалить, как змея.

И все, что нас гнетет, снесет и свеет время,

Все чувства давние, всю власть заветных слов,

И по земле взойдет неведомое племя,

И будет снова мир таинственен и нов.

В руинах, звавшихся парламентской палатой,

Как будет радостен детей свободных крик,

Как будет весело дробить останки статуй

И складывать костры из бесконечных книг.

Освобождение, восторг великой воли,

Приветствую тебя и славлю из цепей!

Я — узник, раб в тюрьме, но вижу поле, поле…

О солнце! о простор! о высота степей!

1900–1901

Ревель, Москва