Сорок пять   ::   Дюма Александр

Прислонившись к изгороди, где гибкие ветви кустарника служили ему хорошей опорой, он тщательно закрывал широкой ладонью свое лицо, стараясь, видимо, быть сугубо осторожным, как человек, не желающий, чтобы его узнали. Открытым оставался лишь один глаз между средним и указательным пальцами: из узкой щели между ними вырывалась острая стрела его взгляда.

Рядом с этой странной личностью находился какой-то маленький человечек, который, вскарабкавшись на пригорок, разговаривал с неким толстяком, еле сохранявшим равновесие на склоне того же пригорка; чтобы не упасть, толстяк то и дело хватался за пуговицу на куртке своего собеседника.

Это были два горожанина, которые вместе с сидящим на корточках человеком составляли кабалистическую троицу, упомянутую нами в одном из предыдущих абзацев.

– Да, мэтр Митон, – говорил низенький толстому, – говорю вам и повторяю, что сегодня у эшафота Сальседа будет – самое меньшее – сто тысяч человек народу. Смотрите: не считая тех, кто уже находится на Гревской площади или кто направляется туда из различных кварталов Парижа, смотрите, сколько народу собралось здесь, а ведь это всего лишь одни из ворот! Судите сами: всех-то ворот, если их хорошо сосчитать, – шестнадцать.

– Сто тысяч – эка загнули, кум Фриар, – ответил толстяк. – Ведь многие, поверьте, сделают, как я, и, опасаясь давки, не пойдут смотреть на четвертование этого несчастного Сальседа; и они будут правы.

– Мэтр Митон, мэтр Митон, поберегитесь! – ответил низенький. – Вы говорите, как политик. Ничего, решительно ничего не случится, ручаюсь вам.

И, видя, что собеседник с сомнением покачивает головой, он обратился к человеку с длинными руками и ногами.

– Не правда ли, сударь?

Тот, уже не глядя в сторону Венсена, но по-прежнему не отнимая ладони от лица, переменил прицел и избрал теперь предметом своего внимания заставу.

– Простите? – спросил он, словно расслышав только обращенные к нему слова, а не то, что предшествовало обращению и предназначалось второму горожанину.

– Я говорю, что на Гревской площади сегодня ничего не произойдет.

– Думаю, что вы ошибаетесь и произойдет четвертование Садьседа, – спокойно ответил длиннорукий.

– Да, разумеется, но, повторяю, из-за этого четвертования никакого шума не будет.

– Будут слышны удары кнута, хлещущего по лошадям.

– Вы меня не уразумели. Говоря о шуме, я имею в виду бунт. Так вот, я утверждаю, что на Гревской площади дело обойдется без бунта. Если бы предполагался бунт, король не велел бы разукрасить одну из лоджий ратуши, чтобы смотреть из нее на казнь вместе с обеими королевами и частью придворных.

– Разве короли когда-либо знают заранее, что будет бунт? – сказал длиннорукий и длинноногий, пожимая плечами с выражением снисходительнейшей жалости.

– Ого! – шепнул мэтр Митон на ухо своему собеседнику. – Этот человек весьма странно разговаривает. Вы его знаете, куманек?

– Нет, – ответил низенький.

– Так зачем же вы завели с ним разговор?

– Да просто чтобы поговорить.

– Напрасно: вы же видите, что он не разговорчив.

– Мне все же представляется, – продолжал кум Фриар достаточно громко, чтобы его слышал длиннорукий, – что одна из приятнейших вещей на свете – это обмен мыслями.

– С теми, кого знаешь, – это верно, – ответил мэтр Митон, – но не с теми, кто тебе незнаком.

– Разве люди не братья, как говорит священник из церкви Сен-Лэ? – проникновенным тоном добавил кум Фриар.

– То есть так было в начале времен. Но в такое время, как наше, родственные связи что-то ослабли, куманек Фриар. Если уж вам так хочется разговаривать, беседуйте со мной и оставьте в покое этого чужака, – пусть размышляет о своих делах.

– Но ведь вас-то, как вы сами сказали, я уже давно знаю, и мне заранее известно все, что вы мне ответите.