Смерть, о которой ты рассказал   ::   Дар Фредерик

Я потратил неделю в поисках места для этих музейных вещей и на их расстановку. Когда все было окончено и дом стал забит мебелью, он начал серьезно казаться мне пустым. Я чувствовал себя в нем более потерянным, чем в джунглях, из которых только что вернулся. Особенно по вечерам одиночество обрушивалось на меня, как колючий ледяной душ.

Я пытался читать, но не мог вникнуть в мысли автора. Каждая фраза казалась мне не связанной с предыдущей. Кроме того, я не мог уснуть. Окружавшая меня тишина настолько контрастировала с шумными ночами Бакумы, что казалась невыносимой. Нет ничего хуже звона в ушах от гулкой тишины. Мои нервы были на пределе. И тогда я вставал и шел на дорогу прогуляться при свете луны. Тайная жизнь окружавшего леса немного успокаивала мою тревогу. Вне дома я ненадолго забывал о ней, но стоило мне возвратиться в мою цитадель, куда не проникали ни эхо, ни приглушенные звуки, как у меня создавалось впечатление, что я в плену.

Иногда какой-нибудь автомобилист, у которого кончался бензин, думая, что я могу залить ему бак, бросал камешки в ставни, чтобы вытащить меня из постели. Я пытался объяснить ему, что цистерна пуста, но он не верил и выкрикивал ругательства. Однако я не торопился привести насос в действие, так как был всегда сознательным парнем и знал, что как только налажу дело, то сразу стану его рабом. Мне же нужно было до конца пресытиться терзавшими меня покоем и скукой.

Время проходило медленно и впустую. Я поднимался поздно, готовил растворимый кофе (по старой колониальной привычке), не умывался, не брился, а Шел прогуляться в лес. Мне нравилось, что в нем нет того, за что его любят все остальные.

Здесь деревья росли редко: песчаная почва, не ведавшая мха, была покрыта чахлой растительностью, напоминавшей мне Прованс. Я садился на что попало и слушал, как тяжело взлетают птицы, которых я больше не узнавал и оперение которых казалось мне блеклым по сравнению с оперением птиц в Африке. Затем я возвращался в свою обитель, приводил себя в порядок и отправлялся обедать в небольшое деревенское бистро, расположенное в двух километрах прямо на дороге.

Это заведение держала крупная обрюзглая женщина, от которой пахло чем-то прогорклым и которую я подозревал в злоупотреблении спиртным. Она болтала без умолку обо всем и ни о чем, о людях, которых я не знал. Но я любил ее бистро, оклеенное нежными обоями, мне нравились рекламные календари, старые помпезные лубочные картинки и смешные охотничьи трофеи, украшавшие стены.

У нее была неплохая кухня, а вино можно было пить. Для нее время что-то значило. Оно было наполнено смыслом, и каждая минута ценилась на вес золота.

Я проводил там часть дня, выпивая, по-видимому, больше, чем следовало, и совершенно не думая о печени. Иногда мы с хозяйкой играли в шашки. Я был плохой соперник, но Валентина радовалась, когда выигрывала. И мы обильно спрыскивали наши победы. Прогулка, а затем ужин завершали день, во всяком случае, его совместную часть. И снова начинались долгие бодрствования, о которых я уже говорил.

Однажды вечером, после того как я помог хозяйке приладить железный засов на ставнях и собирался покинуть ее затерянное на краю дороги кафе, она, бросив на меня взгляд, затуманенный алкоголем, возбужденно спросила:

— И вы спокойно можете спать один в этом доме? Я рассмеялся.

— Не знаю, заметили ли вы, Валентина, но я уже достиг совершеннолетия и, к сожалению, даже два раза.

Она пожала плечами.

— Ну и что, для страха безразличен возраст. Я не могла бы спать одна в вашем доме. Мысль об этой женщине, которая там умерла…

Последнее слово, которое она произнесла, всегда производит неприятное впечатление, но особенно посреди ночи, когда небо затянуто зловещими облаками. Я обернулся.