Асунта   ::   Горбов Я Н

Я вспоминала о расстегнутой кофточке и лифчике, о поднятой юбке, о тошноте, я заново пережила горечь и боль первого объятия. "Оно мне осквернило душу", - думала я и смеялась, сознавая, что настоящая любовь, которой я так долго ждала, до меня теперь достигла, что она все преодолела препятствия, что Мадлэн, за меня умершая третьего ноября, наверно откуда-то издалека и о Филиппе, и обо мне позаботилась: "От всего сердца прошу вас не сделайте его несчастным..." и открыла нам дверь, за которой мы так долго ждали.

- Это ужас до чего я тебя люблю, - прошептала я, и услыхала в его молчании ответ: "я тоже". Шофер спросил, куда ехать.

- Куда тебе хотелось бы? - сказал Филипп, и так ласков, так нежен был его голос, что я почти удивилась. Он это заметил и пояснил, что горестное ожидание и постоянные деловые заботы и неприятности были до той поры причиной некоторой его холодности, некоторой твердости, неизбежных в таких обстоятельствах, но что теперь это все позади и ни твердости, ни холодности ему больше не нужно. Что теперь он стал самим собой, таким, каким родился и каким ему пришлось, по не от него зависевшим причинам, перестать быть.

- И твердость, и холодность заменит совсем другое. Уже заменило.

- Что?

Он посмотрел на меня и прошептал:

- Ты знаешь.

Я знала. Я с первой минуты как и он знала и ждала, и, как и он, дождалась.

- Куда тебе хотелось бы теперь поехать? - повторил он свой вопрос.

- В какой-нибудь большой город, где много людей, где движение, где голоса, где шумы, - ответила я.

Мне казалось, что так лучше будет положен конец одиночеству, конец непрерывной обращенности в саму себя, конец ненужной тишине.

- Тогда в Марсель, - произнес Филипп.

Узость дороги затрудняла поворот, но из-за того, что он продлился несколько секунд, я лучше смогла посмотреть, в последний раз, на дом, на мокрые черепицы, на слегка качавшиеся ветви сосны, на опустевший двор. В этом брошенном мной жилье оставались обе мои дочки. - "Когда захочу, тогда их и увижу", - подумала я. Потом мной стал все больше и больше овладевать ритм движения, который по мере того, как возрастала скорость, слился в успокаивающую и непрерывную мелодию. Я закрыла глаза и отдалась - всецело, безраздельно, всей душой своей, никогда мной, до того мгновения, не испытанному, счастью.

Я шла по царству, которое теперь становилось моим до самых дальних, до самых еще неизведанных пределов.



E. - Посвящение.

О! Как я им владела. Никто не мог в него проникнуть без моего разрешения и всякого мне неугодного я могла из него удалить. Я могла всем о нем все рассказать, или все о нем замолчать, тем или иным поделиться, то или иное скрыть. И уже я знала, что нет надобности говорить Филиппу, что его жена умерла как раз в тот день, когда я сама вернулась к жизни. Для него это было бы болью, а я в этом видела и объяснение, и первый шаг на пути к выполнение завещания: " сделайте его счастливым, сделайте то, чего я сделать не смогла или не сумела".

- Почему ты так долго молчал? - спросила я у Филиппа.

- Я не знал где ты. В последнюю мою поездку в Париж я был у Варли, откуда меня направили в гостиницу. Но там не знали, куда вы уехали. Позже мне написал Ламблэ, сообщивший ваш адрес... и не только адрес. Он мне еще написал, как он у вас был в гостинице, что видел и слышал...

- Но раньше, почему ты мне не писал?

- Раньше я не мог.

Я поняла. Как мог он писать о том, чего ждал?

- Она уходила постепенно, становясь все более и более бессознательной, - пояснил он. - Ее перевезли в клинику, где за ней ходили день и ночь, все делая, чтобы она не мучилась. Потому, что она мучилась и молчала. Говорить она уже не могла и я не знаю - никто не знает, - слышала она, что ей говорили, или нет. Но, кажется, она все видела. Ты понимаешь, что я не мог... что я совсем ничего не мог.

- Понимаю. Я все понимаю.

- А между тем, вот я и уклонился от чистой правды.