Авиаторы об авиации   ::   Галлай Марк Лазаревич

) из опыта полетов над горящей страной,

внутренне — из напряженного осмысления событий, происходивших в Европе с

начала тридцатых годов».



Нет, решительно не подходит снисходительно объединительный термин

«писатель-летчик» к Экзюпери! Это был большой писатель, одновременно по

необязательной случайности владевший профессией летчика, подобно тому как Чехов

был врачом или Грибоедов — дипломатом.



Слов нет, немало драгоценных живых подробностей пришло в произведения

Сент-Экзюпери из его летного опыта. Примеров тому можно привести неограниченное

количество. Чего стоит хотя бы безукоризненно точное наблюдение о том, как

«останавливается время», когда в полете возникает острая ситуация. Летчику

Сайгону, покидающему с парашютом горящий подбитый самолет, «запомнилось, что

он... чего-то ждал... Стоя над бездной, с недоумением и досадой топтался на

месте».



Тут все предельно верно: и само «торможение хода времени», и чувства

человека, находящегося в смертельной опасности, — не ужас или смятение, как

написал бы романист, знающий опасности понаслышке, а именно «недоумение и

досада».



Но летные ощущения, наблюдения, эмоции служат Сент-Экзюпери лишь поводом,

отправной точкой, трамплином для раздумий о гораздо более широких категориях,

тревожащих сердца людей — и отдельного человека, и целой страны, и всего

человеческого общества.



И когда этот трамплин оказывается, по мнению писателя, недостаточно высоким,

он решительно «надстраивает» его, нимало не тревожась о проистекающих от этого

познавательных, фактических, исторических и всяческих иных потерях.



«Силой своего таланта он намеренно возвышает своего героя и обстоятельства

жизни вокруг него. И если бы не талант автора, это возвышение стало бы просто

преувеличением», — справедливо замечает биограф писателя, его старый

знакомый и коллега, бывший летчик Марсель Мижо . Вот именно — если бы не

талант! Оговорка отнюдь не пустяковая... И все же, наверное, прав Р. Грачев,

объясняя сдержанную реакцию французских летчиков — товарищей

Экзюпери — на его произведения в большой мере тем, что присущий этим

произведениям высокий пафос далеко не всегда соответствует реально

складывающейся обстановке.

Так, о линейном пилоте, спокойно планирующем на посадку в одном из

промежуточных аэропортов своего маршрута, Экзюпери говорит: «он был подобен

завоевателю», а для директора воздушной линии Ривьера названия городов, над

которыми проходил самолет его компании, были «крепостями, взятыми с бою».

Впоследствии, в очерке «Пилот и стихии», Экзюпери сам признает, что может

«описать ярость стихий не иначе, как нагромождая превосходные степени, а это не

дает ничего, кроме неприятного ощущения преувеличенности».



И это у Экзюпери не единственное высказывание подобного рода. Он с

сочувствием и пониманием пишет, как тому же директору Ривьеру из «Ночного

полета» нравилось, что один из его пилотов «говорил о своем ремесле просто,

говорил о полетах, как кузнец о своей наковальне».



Но сам Экзюпери говорит о полетах далеко не просто. Говорит несдержанно,

приподнято, остро эмоционально, иногда даже пышно, привнося элемент

чрезвычайности в самое обыденное и каждодневное. Порой, когда читаешь его,

кажется, что это писал не взрослый, да еще хлебнувший немало лиха на своем веку

мужчина, а восторженный, порывистый юноша... Не хочется (да и бессмысленно было

бы) выдавать сейчас оценки: хороша такая манера письма или плоха. Наверное, это

зависит от вкуса. Но бесспорно то, что, прочитав хотя бы несколько строк из

раскрытой наугад, ранее незнакомой книги писателя, каждый безошибочно определит:

«Это — Экзюпери».