Человек, который убил   ::   Бабаян Сергей Геннадьевич

Нас было девятеро: Андрей, незлобивый тугой толстяк; жена его Галя – сухопарая, холерического склада блондинка (Андрей пребывал, так сказать, под женой); их сын, восьмилетний Дениска – Андрюшина копия, но по-детски щекастый, слегка оживленный темпераментом матери и слегка своевольный – не потому, что его баловали, а потому, что опять же слегка занимались его воспитанием; Игорь, уже побитый сединою атлет, с крупным, грубой лепки (точнее, рубки), удивительно приятным лицом – зеркалом его счастливого (спокойного, твердого и в то же время неизменно доброжелательного) характера, в последний год слегка затуманенным служебными и семейными нестроениями; знакомая Игоря (он был женат), Марина – красивая, хотя и сильно поблекшая женщина, нервная и порывистая, легко впадающая в меланхолию; Стасик, голубоглазый красавец мужчина с каштановыми усами и бородой, живой, добродушный и говорливый, постоянно и по самым неожиданным поводам уязвляемый – впрочем, казалось, неглубоко – терниями своей гипертрофированной, по меркам нашего времени, совести, – и тоже не с женой, а с подругой, Наташей: уже старинной его и нашей общей знакомой, женщиной неяркой, симпатичной и кроткой, терпеливо – по крайней мере на людях – несущей свой крест… Наконец, был я и жена моя Надя; себя мне описывать неинтересно, а жену бесполезно (польщу, разумеется). Андрей, Галя, Марина и Игорь занимались ихтиологией – это их институту мы были обязаны экспедициями; Стасик учил студентов железнодорожному делу; Наташа несколько запоздало аспирантствовала в его институте; я в то время был заводской инженер; жена моя работала со мною экономистом; и всем нам было (не считая, конечно, Дениски) по тридцать – тридцать пять лет…

Тот день – второй наш день на воде – тихо клонился к вечеру. Солнце уже краснело; верхушки пушистых сосен мягко теплились розовым над сумрачно поблекшей грядою прибрежного ивняка., Стасик, бессменный наш костровой, уже сложил в две поленницы толстые сосновые чурки с колючими поясками обрубленных веток и сейчас, сидя на корточках, раздувал припорошенные хлопьями пепла угли: еще крепкие, такырно растрескавшиеся угольные чурбаки коротко оживали золотисто-малиновым цветом и, угасая, выбрасывали толчками змеистые струйки дыма, неотрывно растекавшиеся по кружевным переплетам островерхого хворостяного каркаса. Рядом с костром стоял металлический, закопченный до сажевой черни ящик, с пояском дымоходных отверстий и ручками по бокам, – полевая коптильня: в ее темном пахучем нутре, над россыпью ольховых оранжевых щепок, уже лежали на расположенных ярусами решетках четыре килограммовых, снятых с утренних сетей судака. Покамест, в ожидании рыбы, на лодочно-зыбком складном столе была разложена бесхитростная скороядная снедь: лоснистый шмат перерезанного одинокой мясо-красной прожилиной сала, еще не вскрытая, залитая медового цвета смазкой банка тушенки, несколько помятых крутых яиц и россыпь нечищеной вареной картошки, вперемешку с фиолетовыми блестящими луковицами и блеклыми солеными огурцами. Надо всем этим – как ракета над космодромом – владычествовала длинногорлая стремительная поллитровка с радужным солнечным бликом на выпуклом стеклянном бедре. По неписаному (щадящему женские чувства) закону на столе стояла только одна, по мере иссякания заменяемая полновесной близняшкой из надежно заставленного в кузове ящика.

Все уже сидели вокруг соседствующих стола и костра – мужчины покуривая и косясь на водку и на еду, женщины – по неистребимой привычке и в пустыне найти дела – бесполезно по мелочам похлопатывая: Марина пластала слезящимися полупрозрачными срезами огурцы, Наташа с влажным текучим треском дораздевала луковицу, Надя – которой, на мой взгляд, уже решительно нечем было заняться – вытирала смазку на банке с тушенкой… Ждали Галину, серого кардинала отряда (красным номинально был муж, Андрей), которая, похожая на голенастую птицу-секретаря (с одуванчиковым нимбом светлых волос, в канареечной мятой футболке навыпуск и пузырящихся на коленях, застиранных до забвения цвета штанах), напоследок – в преддверии темноты – придирчиво осматривала набранные на воткнутые в землю рогатины йодисто порыжевшие сети… Наконец, и она вернулась. Мужчины зашевелились; Стасик, налившись кровью, оживил задремавший было костер: светящийся угольный конус выстрелил длинной, переломившейся в воздухе искрой, выплеснул из своего раскаленного чрева ослепительно-желтый, в голубой оторочке язык – и над колючим вигвамом хвороста дружно затрепетали, разгоняя волнами жар, еще неяркие узкие ленты пламени… Андрей, просветленно вздохнув при виде усевшейся и ничего не сказавшей ему жены, потянулся к бутылке.

Выпили по первой… озвонченный эмалью перестук металлических кружек рассыпался и утонул в объемном макраме кушарей, – захрустели солеными огурцами (еще не трогая сала, тушенку же поставили закипать на огонь), потом, почти сразу же – закрепить – по второй… Золотые минуты.