Через борозды   ::   Каратыгина Н

Когда Андрей сел закусить ("- положи, хозяйка, еще картофелю, больно рассыпчатый да масленый"), распахнулась дверь и над порогом весь воздух вытеснила дородная баба. За нею вкатился ребенок, повязанный теплым платком, но без чулок, с бурыми коленками.

- Здорово, Гвоздев, сказала баба, а мальчишка, приблизившись и взвизгнув, как собачонка, ковырнул в носу, хлюпнул и вытер пальцы об Андреевы сапоги.

- Ну, ты... - отмахнулся Андрей.

- Ничего, ему можно... Крестник, - улыбалась баба. - Не узнаешь крестника-то?.. Мишка Алексеев, Логовской. Ну?

Андрей сразу вспомнил.

...Сизое утро, осеннее, далекое, темные ребра телеги над вялой травой, баба-раскаряка, в раздвинутых коленях берегущая живой визгливый комок... Неслись, помнится, круглые, добрые звуки колокола, и недавно подкованная лошадь, заигрывая, звенела копытами по случайным камням... Встречные, сторонясь, усмехались, бабы не то с завистью, не то с сожаленьем поводили плечами:

- У Анисьи Логовской опять скулит... Седьмой уж, и все мальчишки!..

- Здравствуй, Анисья, - сказал Андрей. - Проводить кума пришла, спасибо.

- Да вот, кум, слышала, что ты женился.

- Женился.

- Вот... А Мишка-то, вишь, большой, шестой год, ай и шалун, беда! Дай руку-то крестному!

Мишка отвернулся и пошел щипать кота за хвост.

Анисья с любопытством рассматривала Андрея.

- Скажи, кум, правда ли, что нынче всякой бабе - воля, хошь живи с мужиком, хошь не живи?.. Бери развод.

- Правда.

- И мужикам нашим выходит такое же, значит, положение, выбирай любую?

- Одинаково. Свобода.

- Вот оно как...

Анисья вздохнула. Дядя младший, усмехнувшись, спросил:

- Мужик загулял?

- Гуляет, чего ему... Ваши правила беззаконные, тьфу, ни царя, ни образов, ни совести...

Она сердито схватила Мишку за рукав.

- Нечего мне ему дать, Анисья, - виновато сказал Андрей, любуясь ее засверкавшими, лютыми, как у волка, глазами... В городе можно ли так палить зрачками?.. Здесь, в деревне, глазам и дюжим рукам - воля.

- Нечего, и не надо. Хороши и так. Прощай, кум.

Дернула мальчишку и выволокла за порог.

Андрей вытер губы и отбросил деревянную ложку, она сразу покрылась мутным налетом.

- Кусается ваша свобода, коммунисты, - сказал дед. - Смута.

- Выросли зубы, верно. Триста лет шамкали, - ответил Андрей.

- Толково говоришь, Андрей, и власти сочувствуешь, - сказал младший дядя. - Отчего не идешь в партию? Мы что, мы не осудим. Нам лучше своих, как ты, в партию поставлять.

Опять знакомый вопрос, что на митинге, и все тот же ответ рвался с губ. Андрей спросил:

- Видели комиссара, в Заханье поехал?

- Ну?

- Встать в ряды этаких партийцев легко, а я не хочу. Уж если я пойду в партию, либо меня сожрут, либо я многих одолею.

- Сомневаешься, значит?

- Не сомневаюсь, но я существую, а надо, чтобы меня не было, нету меня, совсем нету; я, как ты, как все, и шагать вместе, вот когда сыпь в партию!

Он замкнул губы над самыми сокровенными своими словами.

- Ну, в добрый час... сказал дядя. - Вон уж бабы обряжаются. Собирайся...

Тревожный день, засасывающий в прошлое, провела Екатерина Владимировна. Пошла с мальчиком в Исаакий. Хотелось окунуться в чужой экстаз.

Стояла в темноте. Кирик слушал пение и клал крестное знамение вкривь и вкось на плечики.

О ком молиться?.. Только о нем, светлом ребенке.

А муж, Андрей? Что было в нем дорого, что любила, да и любила ли?

- Господи, дай ему здоровья!

Кирик смотрел в алтарь. Тонкое личико радовало материнский взгляд. Кирик походил на деда, родовитого генерала. В хрупком носике с горбинкой была верность роду. Милым, блаженным веяло от ребенка.

Детство с пикниками, святками, юность с котильонами, тройками, барская жизнь после замужества, - что осталось от них?.. Мальчик-шестилетка, спрашивающий: мед, он желтый?

Пока растворялась в прошлом, кто-то подошел и колыхнул теплом.