Чёрный дождь   ::   Ибусэ Масудзи

Откуда они? Из низовий хиросимских рек? Любопытно, где они были шестого августа, когда на Хиросиму сбросили бомбу? Я наклонился еще ниже над водой, разглядывая их спины. Угри были вполне здоровые, одинакового серого цвета — одни чуть посветлее, другие более темные.

Я вернулся к запасному выходу. Навстречу мне вышел один из сотрудников.

— Ну, что там сказали?— спросил я у него.

Он обернулся, поглядел на меня невидящим взглядом и, не произнеся ни слова, побежал к кухне. И потому, с какой силой он сжимал в руке шапку, и по его напряженному, замкнутому лицу я сразу почувствовал, что произошло нечто необычайное.

Я направился по коридору к столовой. Мимо меня проходили служащие. Я никогда не видел их такими мрачными. Какая-то работница плакала, закрываясь шапкой с козырьком. За ней следовала целая группа ее товарок. Одна из них, положив руку на плечо плачущей, тихо повторяла:

— Ну что ты хнычешь, глупая? Ведь теперь никаких бомбардировок больше не будет...

И у меня тоже на глаза навернулись слезы. Я подошел к умывальнику у входа в столовую и стал мыть руки. Закончив накрывать столы, пожилая официантка сказала мне с вежливым поклоном:

— Ах, господин Сидзума, что же это такое? Я простая старая женщина, но и мне так обидно, так обидно...

Она не плакала. И я тоже взял себя в руки. Честно говоря, пролившиеся у меня слезы отнюдь не были слезами верноподданного, огорченного тем, что произошло такого-то числа такого-то месяца. Вспомнилось раннее детство. Частенько, когда я играл около дома, меня изводил здоровенный деревенский парень — полуидиот по имени Ёити. Я терпеливо сносил его приставания и никогда при нем не показывал своей обиды. Лишь убежав домой и приникнув к теплой материнской груди, я давал волю слезам. До сих пор помню солоноватый вкус материнского молока, к которому примешивались слезы: то были слезы облегчения. Не такие ли слезы пролил я и сегодня?

В столовой вместе с директором собралось человек двадцать — в большинстве своем пожилые служащие. Все сидели молча и неподвижно, словно каменные будды; никто даже не притрагивался к еде. Молодая официантка с полотенцем в руке стояла возле короткой занавески у входа на кухню, с таким видом, будто ее только что жестоко разругали,

— Господин директор,— сказал я, усаживаясь напротив своего начальника.— Я все сделал, что надо... Стало быть, капитуляция?..

— Похоже, да,— с неожиданной прямотой и решимостью подтвердил он.— Только что по радио говорил император. Наш репродуктор плохо работает. Кто-то из наших пробовал его наладить, но стало только хуже. Многое из выступления императора даже нельзя было разобрать. Но ясно, что объявлена капитуляция...

На ячменной каше с отрубями в наших чашах образовалась твердая корочка. Чаши и отваренные в соевом соусе сиофуки были густа облеплены мухами, и никто не делал попытки их согнать.

— Не расстраивайтесь, друзья. И ешьте, не пропадать же обеду,— попробовал подбодрить нас директор с вымученной улыбкой.— Эй, девушка, принеси-ка нам соленые сливы. Каждому по три штуки. Смотри не ошибись. Завтра, может быть, наша фабрика будет захвачена вражеской армией. Тогда уже меня навряд ли кто-нибудь послушается.

Ответом было молчание. Директор взял палочки для еды.

Каждому принесли по три соленые сливы. По примеру директора я положил их сверху на кашу, налил туда чаю, как следует перемешал все палочками и принялся за обед. Подливая себе чай, я вдруг обнаружил, что на дне чаши лежит лишь одна слива. Куда же подевались остальные? Вроде бы я не успел их съесть, ведь косточек нигде не видно. Неужели я незаметно проглотил такие крупные сливы вместе с кашей? Я потрогал рукой горло, но ничего не нащупал...

После обеда один из работников по имени Ёда неожиданно заявил в разговоре, что выступление императора содержало призыв «воевать еще решительнее». На какой-то миг в столовой воцарилась мертвая тишина.