Чм66 или миллион лет после затмения солнца   ::   Ахметов Бектас

Ситка был в психдиспансере, скандалы из-за докторши не прекращались, мама продолжала накалять обстановку. Папа лежал в кабинете.

Я зашел к отцу. Он лежал с открытыми глазами и не ответил на мое:

"Папа, пойдемте кушать". Недвижное молчание отца пугало. Я боялся, что он вдруг умрет. Мне казалось, будто лежал он в недвижном молчании специально для того, чтобы умереть.

Я теребил его за руки, обнимал. Папа не откликался. Побороть бы страх, выскочить в столовую и сказать матушке: "Прекрати мучать папу!" Но нет. Я выходил из кабинета и тихо говорил: " Не хочет".

Прошел месяц, Ситку выписали из диспансера. Теперь бы жить спокойно, не отвлекаться на докторшу. Мама не собиралась успокаиваться. После очередного наскока папа не выдержал. В слепой ярости он с треском хлопнул дверью кабинета, подбежал к стоявшему в закутке коридора сундуку и стал выбрасывать из него отрезы, меха, пошитые бордовым атласом, одеяла. До того я мог видеть как мама часами нафталинила и бережно укладывала в большой кованный сундук добро. Теперь оно летело в разные стороны на пол. Папин гнев, обращенный на, ни чем не повинные, вещи, был необъясним.

Через день к папе пришли друзья с работы. Играли в преферанс.

Папа держал перед собой карты и сосредоточенно, что-то про себя просчитывая, механически отвечал на реплики партнеров: " Я – раз. Я

– пас".

Поквитаться момент был удобный. Меня переполнило ликование, я подошел к столу и, дождавшись паузы между перестукиванием, как мог, издевательски сказал: "Папа, вы лучше расскажите, как кидали на пол вещи из сундука!"

Отец не сразу оторвался от карт, медленно перевел на меня глаза и, не выпуская из виду игру, произнес: "Дурачок". Гости не обращали на меня внимания и продолжали стучать по столу.

Незлобивый ответ раззадорил меня.

– Сам дурачок!

– Что-о?! – Отец выскочил из-за стола. Я вылетел из столовой и очутился в закутке у сундука. На шум из детской вышел Ситка. Он плеснул керосина: "Папа, дайте ему как следует! Совсем обнаглел!"

Я сжался в комок. Отец стоял надо мной. Стягивая ремень с пояса, спросил: "Будешь еще?"

– Не буду.

Несколько дней кряду он не замечал меня. Единственный, кого я любил больше всех на свете, впервые дал понять, как сильно я заигрался. Про себя я выпрашивал у него прощение и вспоминал, как еще несколько дней назад все было хорошо, как обнимал, вдыхал его запах, целовал в грудь, а он удерживал меня: "Не надо так. Зачем? Я потный".

Сжалился отец на четвертый день. Покончив с обедом, папа курил.

Через минуту-другую он уходил на работу. Надо спешить. Я пролез под стол и, ощущая, как противен сам себе, начал ползать у него вногах.

Двигался под столом, стараясь произвести как можно больше шума.

Наверху, за столом мама о чем-то спрашивала, папа спокойно отвечал. На меня ноль внимания. Была-не была – и я задел коленку отца. Я почему-то подумал, что папа тоже почувствует некую фальшивость моего елозивания и вновь отругает меня. Ничего подобного. Наверху раздалось: "Эй, кто там?" Отец наклонился, и откидывая на стол скатерть, извлек меня. Посадил на колени, обнял.

Мама заулыбалась.

Братья принимали мою особую близость к отцу со снисходительной насмешливостью, чаще – равнодушно. Тогда, кроме Джона никому из них не было до меня дела. Джон не раз поколачивал меня. Однажды его разозлили мои переживания за то, как он раздавал нашим пацанам рекламные листовки к фильму "Кочубей". Листовки он принес из кинотеатра "Казахстан". Я играл у подъезда с друзъями. Пацаны увидели у Джона пачку листовок и с криками "Дай мне!" облепили брата. Джон молча улыбался и раздавал листовки и, что самое обидное, не делая различия кому можно давать, а кому нет.