Цирцея   ::   Кортасар Хулио

– Надо почаще менять воду в банке, – посоветовал Марио.

– Бесполезно, рыбка просто старая и больная. Она завтра умрет.

Марио почудился в словах Делии возврат к самому худшему – к трауру, столь мучительному для этой девушки, к первым послепохоронным дням. Все было еще так близко: и роковая ступенька, и набережная… Фотографии Эктора могли неожиданно обнаружиться среди чулок или летних юбок. А засушенный цветок, сохранившийся с похорон Роло, был пришпилен к эстампу, висевшему на створке шкафа.

Перед уходом Марио предложил Делии осенью пожениться. Вместо ответа она уставилась в пол, словно пытаясь обнаружить заползшего в гостиную муравья. Никогда раньше они о женитьбе не заговаривали, и Делия как бы хотела прийти в себя от неожиданности, подумать, прежде чем давать ответ. Потом она резко выпрямилась и сверкнула глазами. Губы у нее подрагивали, она была прекрасна. Делия взмахнула рукой – почти как колдунья, открывающая в воздухе невидимую дверцу.

– Значит, ты теперь мой жених, – произнесла она. – Каким ты вдруг стал другим, как переменился!

Услышав новость, матушка Селеста отставила утюг и целый день безвылазно просидела у себя в комнате, куда по очереди заходили братья Марио. Выходили они все с вытянутыми лицами и рюмками апельсинового ликера. Марио отправился на футбол, а вечером принес Делии букет роз. Супруги Маньяра встретили его в гостиной, обняли и наговорили кучу комплиментов, а потом откупорили бутылку портвейна и угостили пирожными. Теперь с ним стали обращаться более доверительно (правда, и более отстраненно). Утратилась дружеская простота общения, на него уже смотрели как на родственника, вся подноготная которого давным давно известна. Марио поцеловал Делию, поцеловал маму Маньяра, а обнимая будущего свекра, хотел уверить его, что станет опорой для новой семьи, однако не нашел слов. Чувствовалось, что и родителям Делии охота ему что-то сказать, но они не отваживаются. Размахивая газетами, супруги вернулись к себе, а Марио остался с Делией и пианино, с Делией и зовом таинственной, колдовской любви…

Пару раз за время жениховства Марио собирался назначить папаше Маньяра встречу где-нибудь в городе и сказать об анонимных письмах. Но передумывал, говоря себе, что это ненужная жестокость, ведь управы на мерзавцев, которые его изводят, все равно не найдешь. Самое гадкое письмо пришло в субботу в полдень, вскрыв голубой конверт, Марио долго смотрел на фотографию Эктора, опубликованную в «Ультима Ора», и вчитывался в слова, подчеркнутые синими чернилами: «По мнению родственников, только глубокое отчаяние могло толкнуть его на самоубийство».

«А ведь родители Эктора совсем не появлялись у Маньяра, – мелькнула у Марио странная мысль. – Ну, разве что в первые дни».

В памяти всплыла пестрая рыбка. Маньяра говорили, что ее подарила мать Эктора. Пестрая рыбка умерла именно тогда, когда и предсказывала Делия. «Только глубокое отчаяние могло толкнуть его…» Марио сжег и конверт, и газетную вырезку, составил список всех подозрительных лиц и намеревался откровенно побеседовать с Делией, чтобы спасти ее, заслонить от мерзких сплетен, пачкавших все вокруг, словно липкая слюна. Через пять дней, так и не поговорив ни с Делией, ни с супругами Маньяра, Марио получил второе письмо. На небесно-голубом листочке плотной бумаги красовалась звездочка (почему – неизвестно) и надпись: «Я бы, на вашем месте, был поосторожней на лестнице в прихожей». От конверта слабо пахло миндальным мылом.

– Интересно, любит ли миндальное мыло сплетница из конвентижо, – подумал Марио и даже предпринял неуклюже-нахальную попытку произвести обыск в комоде сестры и матушки Селесты. Второе письмо он тоже сжег, а Делии опять-таки не сказал ни слова.