Домик в Армагеддоне   ::   Гуцко Денис

Кстати, никто из начальства ни слова не сказал, когда на прошлых сборах – тоже самовольно, тоже без благословения – они разобрались со станичными драгрейсерами.

Те на Ольховском кладбище повадились гонки устраивать. Такой вот экстрим: шпарить мимо могил от забора к забору.

Жители Ольховки, тамошний председатель и пара молодых, с быстрыми пытливыми глазами, женщин, сами пришли в Стяг. Но не к начальству почему-то, на КПП пришли.

Поговорили с нарядом, попросили помочь. Может быть, как уверял кто-то, у Тихомирова они до того побывали? А тот, старый лис, решил обставить так, будто все без его ведома. Ну и зря. Поднялся бы в их глазах. С драгрейсерами они легко разобрались. С первого раза. Пришли на кладбище с факелами и парой канистр бензина. Не говоря ни слова, проткнули шины. Самого ретивого свалили на землю и бензином облили. Все молча, без суеты. Не верили автопанки своим глазам. Небось, думали про стяжников: слабаки, крещеная пионерия. Моментально изменили отношение к Стягу. Попрыгали в свои тонированные развалюхи и разъехались.

Ольховские потом охапку цветов принесли на КПП и бидон меда.

Тихомиров… Настоящее дело частенько больше тех людей, которые его возглавляют.

Вот только где оно – дело? Которое обещано? Почему им так ни разу и не поручили ничего серьезного? Почему часовню отдали казиношникам? Почему уступили? Ведь Стяг справился бы.

– Сми-иииии-р-ррррр-на! – прокатилось над лагерем.

На крыльцо вышел Тихомиров. Впервые Фима наблюдал со стороны, как строй стяжников, встрепенувшись, твердеет, замирает по стойке “смирно”.

Эх, если бы Тихий плюнул сейчас на все условности, переступил бы через свои армейские табу, через свой страх вызвать гнев вышестоящих – сказал бы так: “Стяжники!

За своеволие и нарушение моих приказов я не могу не покарать пятерых ваших соратников. Главного зачинщика смуты я отчислил, его подельники понесут суровое наказание. Потому что нельзя нарушать мои приказы! Но как руководитель Владычного Стяга, как гражданин православного отечества, я не могу не разделять их порыва. А посему сегодня же мы выступаем к часовне Иоанна Воина. И пусть только сунутся!” И тут в сотни молодых луженых глоток грянуло бы такое “ура”, от которого с окрестных ветвей со звуком сотен выстреливших хлопушек сорвало бы задремавших галок и ворон…

Тихомиров говорил непривычно тихо, Фиме ни слова не было слышно. Но говорил он, конечно, совсем другое. Швырял руки за спину, пружинно покачивался на носочках.

Вырывал руки из-за спины, рубил и вязал широкими узлами воздух перед собой – и снова прятал. Будто в ножны клал.

Он замолчал. Каре пришло в движение: колыхнулось, как шапка чуть не сбежавшего молока, и вновь застыло неподвижно. Наверное, “подельники” вышли из строя.

– Пойдем, Ефим. – На краю спортгородка стоял отец Михаил. – Отсюда, оказывается, все видно. Я-то думал, не видно. Я затем тебя и отослал, чтобы ты еще сильней себя не драконил. Идем. Лопаты на складе соберем.

Фима поспешил к священнику, на ходу пряча в карман очки. Стеснялся при нем носить: знал, что в этих очках “полицай” выглядит слишком уж мачо, слишком гламурненько.

– А вы туда не пойдете? – Фима кивнул в сторону штаба.

– Нет. Там Прохора Львовича место.

– А как, владыко, как бы вы решили, если бы вы нами руководили?

– Довольно, Фима, – отец Михаил покачал головой.

Они прошли по краю утрамбованной белесой земли и ступили на хрусткий гравий аллеи. Не спеша двинулись в сторону КПП, справа от которого, среди деревьев парка, стоял склад.

– А почему лопатами, отец Михаил?

– Потому что.

– Так ведь остальные ни в чем не участвовали. Они все против были.

Неприятно, конечно: каждая лопата земли, брошенная под палящим летним солнцем, добавит неприязни стяжников к их пятерке.