Дрожь и оцепенение   ::   Нотомб Алели

Мой начальник прочел, презрительно вскрикнул и снова все порвал:

- Начните заново.

Мне захотелось спросить, что здесь не так, но было ясно, что мой шеф не выносил вопросов, как уже показала его реакция на мою попытку выяснить личность получателя. А значит, я должна была сама догадаться, как следует обращаться к таинственному Адаму Джонсону.

Я просиживала часами за составлением посланий этому игроку в гольф. Господин Саито придавал ритм моей работе, всякий раз разрывая лист без каких-либо объяснений, кроме тех вскрикиваний, которые повторялись как припев. Мне приходилось с каждым разом изобретать новую формулировку.

В этом упражнении что-то было: "Прекрасная маркиза, глядя в ваши красивые глаза, я умираю от любви", фраза не лишена остроумия. Я подвергала грамматические категории мутации: "А что если Адам Джонсон станет глаголом, будущее воскресенье подлежащим, игрок в гольф дополнением, а господин Саито наречием? Будущее воскресенье согласно прийти господинсаитно адамджонсовать игрока в гольф. Получи, Аристотель!"

Я здорово развлекалась, когда мой начальник остановил меня. Он порвал энное письмо и сказал, что пришла мадемуазель Мори.

- Сегодня после обеда вы работаете с ней. А пока принесите мне кофе.

Было уже 14 часов. Мои эпистолярные гаммы настолько поглотили меня, что я не подумала сделать ни малейшего перерыва.

Поставив чашку на стол господина Саито, я повернулась. Ко мне направлялась высокая, долгая словно лук, девушка.

Всегда, когда я думаю о Фубуки, я представляю японский лук выше человеческого роста. Потому я и нарекла это предприятие "Юмимото", что означало "лук и компания".

И когда я вижу лук, я снова думаю о Фубуки, ростом выше любого мужчины.

- Мадемуазель Мори?

- Зовите меня Фубуки.

Я уже не слушала того, что она говорила мне. Мадемуазель Мори была ростом один метр восемьдесят сантиметров, рост, которого редко достигал японский мужчина. Она была восхитительно стройна и грациозна, несмотря на японскую несгибаемость, которой ей пришлось принести себя в жертву. Но более всего меня ошеломило великолепие ее лица.

Она разговаривала со мной, я слышала звук ее мягкого интеллигентного голоса. Она показывала мне папки, объясняла, о чем шла речь, улыбалась. Я не замечала, что не слушаю ее.

Затем, она предложила мне прочесть документы, которые приготовила на моем столе, стоящем напротив ее собственного, и принялась за работу. Я послушно листала бумажки, которые она дала мне просмотреть. Речь шла о регламентах и перечнях.

От вида ее лица в двух метрах передо мной у меня захватывало дух. Ее опущенные над цифрами веки мешали ей увидеть, что я ее изучала. У нее был самый красивый в мире нос, японский нос, этот неповторимый нос с тонкими деликатными ноздрями, узнаваемыми среди тысяч. Не каждый японец обладает таким носом, но если кто-нибудь имеет такой нос, он может быть только японского происхождения. Если бы у Клеопатры был такой нос, география планеты претерпела бы серьезные изменения.

К вечеру было бы мелочным полагать, что ни одно из моих знаний, благодаря которым меня приняли на работу, не послужили мне. В конце концов, я хотела работать на японском предприятии, и я добилась своего.

Первый день на работе показался мне восхитительным. Последующие дни подтвердили это впечатление.

Я все еще не понимала, какова была моя роль на этом предприятии, мне было все равно. Кажется, на господина Саито мое присутствие действовало угнетающе, но меня это не волновало. Я была очарована своей коллегой. Ее дружба казалась мне более чем достаточным предлогом для того, чтобы оставаться по десять часов подряд в стенах компании Юмимото.

Матово-белый цвет ее лица был в точности таким, о котором говорил Танидзаки*.