Другой ветер - Дневник собаки Павлова   ::   Крусанов Павел

Глядя в окно, Петр думал, что никому еще не удалось сыграть хмурый городской пейзаж лучше, чем сыграли его... И никому не удалось спеть морось, впитавшую смог, лучше, чем спел ее... Исполатев забыл имя музыки, тревожившей его внутренний слух. Повернулся, чтобы напеть Жене, но встретил виноградный Анин взгляд и замер. Внезапно он стал маленьким, неполным, нуждающимся в уточнении.

Принесли заказ.

- Воды в пиве много? - Жвачин поймал официанта за полу пиджака.

- Есть маленько - оно же жидкое, - нашелся человек.

- Хоть кипяченая? - спросил Скорнякин, опасавшийся сырой воды за ее нитратный нрав.

"Ведьмачка!" - Исполатев с трудом выбирался из оцепенения.

Сушки на длинной металлической тарелке влажно опухли.

- Я три дня не выходила на улицу, - сказала Вера, - а в пивных ничего не изменилось. Я больше не хочу выходить на улицу. Я хочу выйти замуж за Жвачина.

"А ты чего-нибудь хочешь? Хотя бы жениться?" - спросила Аня-Жля. Исполатев нечаянно выдохнул в кружку. "Твой ответ сказал мне больше, чем сказала бы любая клятва", - удовлетворилась проказница.

После первых глотков в сердцах воцарилось благодушие. Солдатка Вера беззлобно перемалывала косточки всем отсутствующим знакомым по очереди. Женя, склонив к столу широкое бородатое лицо, возвышенно задумался над опустевшей кружкой. Исполатев с восторгом сжимал в руке Анину ладошку, и ладошка нежно ему отвечала.

Жвачин поманил пальцем уборщицу и попросил чистый стакан. Стакан тут же появился из кармана замызганного халата. На столе возникло вино, - утром при осмотре тайных мест (платяной шкаф, пространство между двойной входной дверью, грудная клетка пианино) Жвачин обнаружил предусмотрительный запасец: бутылку хереса и две бутылки "Ркацители". Одна утайка принадлежала Андрею, остальные, как пенициллиум, выросли сами: никто из гостей - Паприка и Шайтанов были утром допрошены по телефону - в причастности к заначке не сознался.

Пивную заполнял тугой влажный гомон. Кажется, гомонили о выборах.

"Народовластие имеет свойство приедаться, - призналась Аня. - Сейчас у него вкус увядшего яблока". - "У тебя душа художника, - сказал Исполатев. Он чувствовал на сердце жаркую ранку, в которой копошились трихины сладкой хвори. - В век пуританства ей хочется разврата, в век разврата - аскезы, при самодержце - народовластия, аристократизма - при демократии..." - "Мне это не к лицу?" - "Лучше бы ты была дурочкой. Глупые барышни меня привлекают - они легковерны, податливы на ухаживания, и в этом есть особая прелесть игры. Для них я выдумываю себя заново и любуюсь, каким бы я мог быть. Их заученные взгляды, лгущие слова дают мне право относиться к ним несерьезно". - "Твоя ирония целуется с цинизмом". - "Часто ирония необходима, когда нет желания вникать в глупость и грязь. Ирония и цинизм подчас заменяют стыдливость". - "А мне кажется - я дура, - созналась Аня. Разве не признак глупости мой вкус? Ведь все, что мне нравится - или вредно для здоровья, или безнравственно, или запрещено". Исполатев, не выпуская из руки Анину лапку, принял от Жвачина стакан вина и со словами:

- Любовь, вино и безумие делают из человека художника, - передал его Скорнякину.

- А я думала, художниками рождаются, - сказала солдатка Вера.

- Нет, - заверил Петр. - Дар - от Бога, а искусство воплощения дара дьявольское. Дароносец должен сам спуститься в ад, в визги его и стоны, в вонь и слизь, должен сохранить там душу и вынести из хаоса мелодию - свое искусство. Без этого дар бесплоден. Любовь, вино и безумие помогают отыскать врата адовы.

- Должно быть, ты это не сам придумал, - похвалил речь Скорнякин. Обычно музыканты и поэты глупее своих произведений, ведь музыка и поэзия это прозрение, происходящее помимо опыта, и стало быть, оно ничему автора не учит.