Игра в жмурики   ::   Волохов Михаил

Насильно никто не заставляет. Ты тоже иногда проебываешь Вите.

Феликс. Витюха - первый номер. Одно мое слово - он тебе чердак точно свернет, хохлямушка.

Аркадий. Витюха-Муромец - чувак отличный, на хуй.

Феликс. Ты, блядь, капусту штефкаешь - она же туалетом воняет. И мясо все в капусте провоняло. Сдам я тебя, хохлямундия в Петровку. Или Витюха тебя жить научит, - не вижу я другого выхода.

Аркадий. Ну ты прав, Феликс, о'кей? Я ж тоже понимаю, что эта капуста говном воняет.

Феликс. Говном воняет, а жрешь, как Гаргантюа.

Аркадий. А кто такой Гаргантюа?

Феликс. Охуительно долго объяснять.

Аркадий. Нет, - можешь и не объяснять. Я, может, и не пойму. Я простой человек, Эдмундович, народ. А ты вот пишешь для народа. А когда тебе народ вопрос предлагает, ты занят. Ну хуй ли, блядь: занят так занят. Ты, может, гений народный. У тебя, может, каждая минута - Нобелевская премия. Я понимаю я не обижаюсь. Я простой человек, Феликс Эдмундович. Вам, евреям, бабки надо заколачивать на чуйствах-страданиях простого русско-хохлятского человечка, а тут давай живи-подыхай вечным вохром сторублевым. Когда ты в карты нас, простых людей, шельмуешь, я не меньше обижаюсь, если честно. Но вот конкретно: твои поэмы кому, на хуй, нужны? Сам же говоришь - не печатают. Мне до лампы: это твоя ебическая проблема. Я только не врублюсь - какого ля ты тогда бумагу изводишь? Купил бы лучше у меня птичку Кешу - знаешь, как поет извращенно. Вот он, кенарь-то: махонькая такая пичужечка, а когда поет - вот это искусство валит епическое-ебическое. А вот что твое искусство такое, Эдмундович, я не хуя не чую. Почитать бы хоть дал или объяснил популярно, об чем речь.

Феликс. Интересуешься искусством, Аркаша?

Аркадий. Ну а что я совсем пень-пнем?

Феликс. Да уж объясню я тебе, мальчик, что такое мое искусство. Кто усердно просит, тому дают.

Аркадий. Ну вот - приятно слышать.

Феликс. Я не первый писатель в этом мире, Аркаша. Так?

Аркадий. Так.

Феликс. Ну а ты, стало быть, не первый мудак, кому все эти мои писания, на хуй, обосрались. Так?

Аркадий. Нет, ну Гитлер точно прав был, Эдмундович. Ты на меня, писатель, обижайся не обижайся, а Гитлер прав был абсолютно.

Феликс. Вот и пишу я для того, чтобы таких парашников, как ты, поменьше было.

Аркадий. А я, читатель, говорю, что тебя, Бегена-писателя, давно убивать пора.

Слышен шум машины.

Открой ворота - главный.

Феликс. За твои ворота вохровские мне червонцы не печатают, хохляндия.

Аркадий. Ну, блядь, сука, Абрам-пожарник!

Выходит. Выпускает машину главврача. Заходит.

Ну пожарник жопистый, ты у меня полыхать будешь, я тебе хуй помогу, синагожке.

Феликс. Тебе, чувак, три дня отпуска дают за то, что ты в пожарной дружине числишься. А мне твои епические ворота - хуй с маслом.

Аркадий. За ворота, конопашка, ты мог иметь мое к тебе хорошее отношение.

Феликс. А в гробу мне указалось твое ко мне хорошее отношение, лохачёнок.

Аркадий. Погоришь, Абрамчик - как пить дать погоришь. Пожар-то, он от ветра шибче разгорается. Ты никогда не задумывался, что тебе засветится, если вся эта сифонная гебешная больница заполыхает со всеми людьми, со всей аппаратурой валютно-заграничной?

Феликс. Поджигай. Мне главное из города пожарную команду вызвать.

Аркадий. Ну ты еврей - ты всегда отмажешься, это точно.

Феликс. Рыжий еврей.

Аркадий. Что?

Феликс. А то, что стукачи, убийцы гебешные, что здесь лечатся, в этой секретногебешной лечебнице, пусть горят. Земным огоньком их ошпарить надо, а то ж в аду чертей пересажают, когда, бычары, на Страшный суд явятся. Опытные.

Аркадий. И не ссышь ты мне это все транслировать, Эдмундович?

Феликс. А не ссышь ты это все на ус мотать, Аркаша?

Аркадий. Пацан ты интересный, покалякать с тобой - одно удовольствие.