История его слуги   ::   Лимонов Эдуард

Я и лечу для того, чтобы навести там в Париже порядок.

Я встаю и иду вперед по проходу по направлению к салону первого класса, где сидит Настасья Кински. Я видел, когда на свое место проходил, что она села в первый класс. «Ей что, — думаю я, — киноиндустрия платит, я плачу свои, и потому лечу «экономи». Это тоже изрядное количество денег, но все же меньше». Собственно, иду я в салон первого класса только чтобы взглянуть на Настасью Кински, заговорить с ней не входит в мои планы. Решиться бы может я и решился, но мне нечем ее удивить. Что я ей скажу? Что я писатель, что лечу в Париж для promotion своей книги… Видела она, наверное, не одного писателя. «И имени у меня никакого нет…» — трусливо уговариваю я себя.

Шелковистая блестящая головка актрисы (только что вымыла волосы) одиноко видна в почти пустом первом классе. Кроме нее здесь только еще несколько человек, поблизости от нее никто не сидит. Летит она одна, некрасивая и очень деловая женщина средних лет, провожавшая ее, ушла чуть раньше грустной Китайской Елены. Я не могу понять, видит ли меня Настасья или нет, она как будто сидит вполоборота ко мне, стоящему в проходе. Ей семнадцать лет, или восемнадцать, по возрасту я ей гожусь в папы, в отца, в папульку. Независимая девочка все-таки успела втиснуть свою сундук-сумочку чуть вперед моей, воскликнув: «Леди первые!» — «О'кей, — рассмеялся я, — но я вас не видел», и взглянул на нее, и увидел, какая она красивая и необычно тонкая. Наблюдавшая эту сцену Китайская Елена и сказала мне потом, что это — Настасья Кински.

Я полон суеверий. Потому и пришел в первый класс, что твердо верю в неслучайность всего, что со мной происходит. Несмотря на то, что стою в проходе, я нет, не трус, просто мне нечем в этой жизни пока похвалиться перед семнадцатилетней кинозвездой — видимых ей достижений у меня нет. Даже книгу свою я еще не могу ей подарить, книги еще нет. Поэтому я стыдливо стою в проходе. Рационалист. «Подождем, — думаю я, — никуда Настасья от меня не денется, она появится в моей жизни еще раз. Появится».

Успокоив себя таким образом, я ловлю за руку проходящую мимо стюардессу. Улыбнувшись своей лучшей «мужской» улыбкой, я прошу ее дать мне дринк. Стюардесса улыбается мне в ответ, очевидно, своей лучшей женской улыбкой, но говорит, что ничем не может мне помочь, ибо по закону их авиакомпании они могут продавать спиртные напитки только в воздухе. И ключ от шкафа с алкоголем находится у мужчины-стюарда. Я не думаю, что она врет, я даже уверен, что нет. Моя мужская улыбка меня никогда не подводила. Не то что я неотразим, но у меня очень располагающий вид, доверительный, женщины меня не боятся, я «cute» — миленький. С неделю назад девочки-подростки, остановив меня на улице возле моего дома, смеясь сказали мне: «Мистер! Вы очень cute!» He может дать мне выпить, ясное дело. Поэтому я даже не переспрашиваю стюардессу и, в последний раз взглянув на затылок мисс Кински, отправляюсь на свое место в полутемном прохладном чреве самолета.

* * *



Я точно помню, что положил бутылку скотча в один из чемоданов, сданных мною в багаж, упрятав ее надежно, меж полотенец и всякого иного тряпья, однако мне так хочется выпить, что я все же расстегиваю свою сумку, стоящую у меня в ногах, и пытаюсь нащупать воображаемую бутылку. Нет, бутыли нет, только рукописи, которые ни один уважающий себя писатель, конечно же, не сдаст в багаж, а будет терпеливо волочить с собой.