Юность   ::   Почивалин Николай Михайлович

За окном начинает синеть, в комнате становится сумрачно. Электричества нет. Чернякова зажигает керосиновую лампу, я подкладываю в печку сухие кирпичи кизяка, - и то и другое приготовила уборщица редакции, пожилая, часто вздыхающая женщина.

Машенька читает влажные после оттиска гранки, я подчитываю - молчаливо слежу по оригиналу, и, если слышу неверно набранное слово, говорю. Машенька выносит на чистые поля гранки длинные хвостатые поправки. Читает она небыстро, монотонно, и только когда очередь доходит до стихов Грановича, заметно оживляется,

- Все. - Машенька подписывает гранки, выходит.

Через минуту из-за перегородки, отделяющей редакцию от типографии, доносятся голоса, веселый смех. Девчата успели подружиться.

От нечего делать перелистываю прошлогоднюю подшивку районной газеты. Праздник молодости - о физкультурном параде в Москве, заметка "Старейшая учительница города", несколько фотоснимков с общей подписью "Они поедут на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку". Как все это теперь далеко!..

Задумавшись, я не замечаю, как возвращается Чернякова. Девушка сидит за столом, подперев голову руками, молча смотрит на желтый подрагивающий язычок пламени керосиновой лампы.

- Вас жена провожала? - неожиданно спрашивает Машенька.

- Что? Нет... приятельница.

Чувствуя, как нехорошо по отношению к Оле звучит эта "приятельница", поясняю:

- Девушка. Очень хороший друг.

Не меняя позы, глядя черными расширенными зрачками на колеблющийся огонек, Машенька вздыхает.

- А меня никто не провожал.

- Ну, как так? А мать, отец?

- Мамы у меня нет.

- А отец?

- Что, отец? - в раздумье переспрашивает девушка. - Отец в армии...

Она замолкает, некоторое время рассеянно смотрит на меня, потом доверчиво рассказывает:

- Отец очень хороший человек, но тоже не родной.

Ну да... ни отца, ни матери я не помню. Отца убили в двадцать третьем году басмачи, а мать умерла, когда мне было два года. Мать у меня была цыганка...

Теперь понятно, откуда у нее горячие черные глаза, часто меняющие выражение. Сейчас они ласковые, грустные; лицо дышит нежностью и легкой недоуменной обидой.

- А отец русский, - продолжает Машенька. - Мать не захотела отдать меня в табор - перед смертью кудато пристроила. А потом взяли меня на воспитание. До семнадцати лет даже не знала, что я чужая. - Девушка снова останавливает на мне внимательный оценивающий взгляд. - Вот вы сказали о девушке - друг. Мой приемный отец тоже звал свою жену другом, - мне и вспомнилось. А когда она умерла, похоронили мы ее, - ни одного черного волоса у отца не осталось. Поседел. Вы о нем, наверно, слышали - генерал Черняков...

Я не умею выразить словами свое участие, не знаю, что сказать Машеньке. Но она, кажется, этих слов и не ждет. Девушка поправляет пушистые, вьющиеся на лбу волосы, легко поднимается.

- Нагнала я на вас скуку? - в глазах снова вспыхивают и лукаво светятся крохотные звездочки. - Вижу, вижу! А вон и наши пришли.

Из коридора доносятся громкие голоса Пресса, Метникова, Грановича.

Поздней ночью с машины приносят первый экземпляр газеты. Редактор стоя просматривает остро пахнущие краской страницы, а мы, вытянув шеи, грудимся вокруг него, любуемся первенцем. Газета печатается вручную, шрифт старый, избитый, но для нас в эти минуты наша маленькая газета - самая лучшая на свете! Броско и внушительно выглядит заголовок: "Бей врага!" Над ним суровый, как приказ, гриф: "Смерть немецким оккупантам!" Стихи Грановича, сводка Информбюро, большая подборка "За нашу Родину" - письма солдат и офицеров.

- Давайте печатать! - говорит наконец Пресс.

Тяжелое колесо печатной машины крутим по очереди:

я, Метников, новый метранпаж Абрамов, Гранович и даже Пресс. Правда, редактор скоро выбывает из строя.