К своей звезде   ::   Пинчук Аркадий Федорович

Ведь она ничего не знала о человеке, ради которого примчалась сюда потеряв голову. Даже не могла представить, какой он за этими ажурными воротами, среди друзей, в своем самолете.

– К кому вы? – спросил невысокий солдат, пытливо заглянув ей в глаза. У него было интеллигентное лицо, едва заметный пушок пробивался над верхней губой.

«К брату», – готова была сорваться очередная ложь, но взгляд солдата располагал к откровенности, и она, сложив сперва всю фразу в уме, сказала:

– Здесь служит мой школьный друг капитан Ефимов. Мне очень нужно его повидать.

– Он случайно не в первой эскадрилье, не знаете?

– Не знаю, – созналась Нина.

– Подождите минутку, – дежурный скрылся за дверью. Затем он вышел на крыльцо и огорченно развел руками:

– Вы опоздали на несколько минут. Ефимов улетел в командировку.

– Он жив, здоров? У него ничего не случилось?

Солдат улыбнулся.

– Летает – значит, все в норме.

– Не знаете, это надолго?

– Не знаю, – сказал солдат смущенно. Было видно: знает, но сказать не может. – Думаю, что значительно больше, чем на месяц, – добавил он, видимо пожалев Нину.

Еще вчера, растерянная от подступивших сомнений, она бы обрадовалась такому повороту событий: значительно больше месяца – вполне достаточно, чтобы спокойно обдумать случившееся. Сегодня сомнений не было. Нина ясно понимала, что она в ловушке, из которой уже не выбраться, ибо ловушка желанная. Думать о нем, ждать, надеяться, мчаться сломя голову на свидание, плакать и смеяться в его объятиях, говорить глупости, позабыв обо всем на свете, – всего этого она хотела сама. Без этого уже не могла, да и не желала представлять свою жизнь.

В поезде Нина сняла босоножки и, подобрав под себя ноги, сразу заснула. Подушкой служила согнутая в локте рука, изголовьем – прогретый солнцем столик. В купе тихо разговаривали две старушки, и Нина видела сон с их участием. Будто совсем она не в поезде, а у старой кузницы в Озерном, и приехал будто в поселок новый кузнец, и привез из города пневматический молот, который будет ковать все что угодно, и бабкам очень хочется знать, какой этот молот, которому не нужен сильный кузнец, и для чего тогда он вообще нужен, если спокон веков в любой кузнице кузнец был главной фигурой, что без кузнеца этот молот может такого намолоть, не приведи господь…

«Не намолоть, – хотела поправить Нина старушек, – намолотить». Но поняла, что молотит молотилка, а молот бьет, и решила вообще не встревать в разговор старушек. Неторопливая однотонность их беседы успокаивала, восстанавливала утерянные силы.

В Ленинграде, прежде чем вернуться домой, Нина забежала на почту к тому полукруглому окошку. У нее не было с собой паспорта, но курносая блондинка с густо подмазанными ресницами узнала Нину. Даже не спрашивая фамилии, быстренько пробежалась пальцами по конвертам и подала Нине письмо.

– Еще вчера пришло, – сказала она с упреком, будто знала, что, если бы Нина вчера получила его, ей бы не пришлось так волноваться и ехать бог знает куда.

Да, действительно, Федор писал, что обстоятельства повернулись неожиданной стороной, что в день намеченной встречи он будет уже за тысячу километров от Ленинграда, что, хоть он ее и не увидит, она будет с ним всегда и везде: в его снах, в кабине самолета, в столовой и даже на почте, когда он будет писать ей свои ежедневные письма…

В субботу Нина еще не ждала письма, она ждала воскресенья, ждала его самого. Что ж, свидание переносилось почти на три месяца. Это девяносто дней, две тысячи шестьсот часов! Только бы хватило сил дождаться этого дня…

И он пришел, ворвался в сердце этой до нелепости родной телеграммой. «Пятница переносится на четверг…» Значит, завтра. Завтра четверг. Завтра они вернутся. Федор и его товарищи.