Карету мне, карету!   ::   Алексин Анатолий

---------------------------------------------

Анатолий Алексин

«Карету мне, карету!»



После меня и мамы – или мамы и меня – папа сильней всех любил Марка Твена. Долгие годы он отдал не только нам с мамой, но и нам с Твеном. Правда, Твен имел в нашей семье и некоторые преимущества: мне и маме папа не посвящал исследований, книг и эссе, а ему посвящал. За нас папе не присуждали международных премий, а за Твена – вручали.

Папа был убежден, что никто не умел так, как его кумир, скрашивать и сглаживать юмором беды читателей. Не только американских, но еще больше – российских. Во-первых, российских бед было больше, а во-вторых, в России, как утверждал папа, Марк Твен издавался и был понимаем не меньше, чем у себя дома.

– У других есть иные точки зрения...

Зачем мне было верить мнению других, если было мнение папы?

Мама хотела назвать меня Марком в честь своего обожаемого дедушки, а папа – Марком в честь своего обожаемого Марка Твена. Они по-разному и объясняли происхождение моего имени... Но это оказалось не главным их «расхождением». Главным было то, из-за которого они разошлись. И при том навсегда... Папа продолжал любить ее, а она его любить перестала, чего я лично представить себе не мог. Нельзя же перестать двигаться, думать или дышать? Более того: она влюбилась в кого-то другого. Значит, по ее мнению, кто-то на свете был лучше папы?! «А ведь недавно, совсем недавно...» – мысленно терзал себя я.

В ту пору я еще не привык к непредсказуемым зигзагам судьбы. И до такой степени был потрясен, что сам, в тринадцатилетем возрасте, совершил необычайный зигзаг: заявил, что останусь с папой. А третьим зигзагом стало то, что мама не опротестовала мое решение – ни в суде, ни дома... Ни в разговоре со мной:

– Я всегда знала, что отец тебе ближе, чем я.

Она впервые назвала папу «отцом». И мне показалось, ее вполне устраивало, что мой папа, ставший для нее моим «отцом», был ближе мне, чем она.

Папа любил давать людям прозвища.

– Где-то я читал – кажется, в детской книжке, – сказал он однажды, – что прозвище говорит о человеке гораздо больше, чем имя, ибо имя вообще ни о чем определенном не говорит: Львом, к примеру, звали и Толстого и Троцкого, а Владимиром – и Ленина и Ленского.

Меня папа называл иногда Марком, а иногда Томом (в честь Тома Сойера, на которого я, ему казалось, был чем-то похож). Я же, после того как мы остались вдвоем, прозвал его несуществующим словом «мапа», поскольку он стал для меня одновременно и мамой и папой. Это тоже было «смехом сквозь слезы», потому что нарушало если не жизненный закон, то закон природы.

– Ты не имеешь права отказываться таким образом от мамы... – возразил папа.

Он продолжал отмечать мамины дни рождения. Мы усаживались за праздничный стол, где мама была представлена ее фотографиями. Он не делал это – как и ничто другое! – для вида: не звонил ей, не поздравлял (вдруг это будет неприятно тому, кто его заменил!). И не сообщал, что мы отмечаем.

А мама звонила, но лишь два раза в году: по случаю моего дня рождения и в честь наступления Нового года. Однажды – только однажды – она позвонила и по иному поводу: когда папа получил очередную международную премию. За книгу «Смех сквозь слезы, или Слезы сквозь смех»... Премии мама почитала и не забыла упомянуть, что первый раз папа был премирован при ней.