Карету мне, карету!   ::   Алексин Анатолий

Хоть мапа считался специалистом по зарубежной литературе, но книга упоенно восхищалась не только Марком Твеном, О’Генри и Шолом-Алейхемом, которые, кстати, не в такой степени смеялись сквозь слезы, в какой плакали, а иногда и рыдали сквозь смех… Его книга, не утрачивая глубины от восторга, коленопреклонялась также перед Чеховым и Грибоедовым которые, хоть и не были «зарубежными», но таинственно соединяли смех с грустью, а чаще – грусть с полуулыбкой…

– Истина от частого употребления истиной быть не перестает: Грибоедов, как известно, весь воплотился в афоризмы, в пословицы и поговорки, – напоминал мапа. – Так мало написал… но как много!

Ему казалось, что Грибоедова недооценивают.

– Горе от ума! – восклицал защитник.

Мы с мапой были не просто неразлучны. Но и неразделимы, как бы слились во всем. И в профессии тоже… Мапа очень хотел, чтобы я превзошел его как знаток зарубежной культуры. Это желание было возвышенным, но нереальным… Поэтому я не возражал: зачем отбирать мечту?

Пережить разлуку с мамой ему помогло лишь то, что он делил любовь к ней с любовью к создателям классики. В том числе к Грибоедову, хотя тот, повторюсь, зарубежным писателем не являлся.

«Классики не бывают ни отечественными, ни зарубежными: они просто классики и принадлежат всему миру», – писал отец в предисловии – и был обвинен в космополитическом мышлении.

Обожать собственных жен было странной (и, по-видимому, наследственной) особенностью мужской половины нашей семьи.

Мапа более не женился… А я успел до отъезда в Соединенные Штаты соединиться с Кирой.

Мапу пригласили на два года читать лекции. Название всему циклу подсказала мапина книга «Смех сквозь слезы, или Слезы сквозь смех».

Кира слыла специалистом по литературе древнеазиатских народов, которую мапа уважал. Но у меня было подозрение, что, несмотря на его уважение, в Америке Кирина профессия большим спросом пользоваться не будет. Зато сама Кира с первого же дня начала там пользоваться не большим, а сногсшибательным спросом у мужчин вне зависимости от их национальной принадлежности. Но спрос – это не предложение, а возможность измены – еще не измена. «Выбрала-то Кира меня! – успокаивала мужская гордыня. – Сколько за ней увивалось поклонников, но она…»

Кира была доцентом. В любви же – профессором и академиком… Я был особенно заворожен, потому что сам оказался в той сфере профаном и дилетантом. А ее сделали академиком не знания и опыт, а только наитие. В этом она меня полностью убедила. И еще в том, что ей, кроме меня, никто на свете не нужен. Банальное, конечно, признание, но в него так хочется верить, что оно каждый раз кажется произнесенным впервые.

Еще Кира поняла, что мы с мапой неразделимы – и потому завоевать меня, не завоевав его (пусть по-другому!), нельзя. И тут выяснилось, что больше всех – разумеется, после нас с мапой – она любит Марка Твена и Шолом-Алейхема. И до того верна этой привязанности, что стала говорить: «Марк Твен поступил бы в подобном случае, я думаю, так…», «Шолом-Алейхем, я полагаю, принял бы в этой ситуации такое решение…». О'Генри она ради достоверности опустила. Неправдоподобно было бы обожать всех, о ком мапа написал книгу и собрался читать лекции. В Америку Кира отправлялась с евреями – и потому отдала свой голос одному американскому классику и одному еврейскому. Русских гениев она уже игнорировала, поскольку в связи с отъездом, начала потихоньку игнорировать Россию вообще. «Мапе это не нравится», – предупредил я. И предстоящая разлука с Отчизной стала ее немедленно тяготить. Обожание тогда еще лишало меня объективности – и я не очень насторожился…

Итак, мы с мапой оба были наповал завоеваны: я – женскими чарами, а он – единством литературных пристрастий.

Кира казалась завоевательницей по профессии. Ее ближайшие и дальние предки тоже были азиатского происхождения, как и книги, которые она изучала. Можно было бы сказать, что в Кириных глазах, особенно когда она их прищуривала – то вопросительно, то с подозрением, то угрожающе, – возникало нечто от Чингисхана.