Кармен и Бенкендорф   ::   Тютюнник Сергей

Я работаю там, где ты, наверное, сейчас живешь, - в "Интуристе".

- У тебя такая работа!.. И ты пишешь такие стихи?!

- Это не мои стихи - Аркадия Сурова. Ты его не знаешь. А я пишу прозу.

- Как это? - Туман накрывает мою военную голову.

- А так. Старым дедовским способом: ручку беру, лист бумаги и вывожу длинные строки из слов и знаков препинания...

Вот это засада!

- И что ты уже написала?

- Да немного пока. Две повести. Они опубликованы в "Юности".

- О чем повести?

- О смерти... Ты офицер, ты должен ощущать запах смерти здесь, на Кавказе. Он разлит в воздухе, как вино в старом погребе.

В глазах ее нет безумия, говорит холодно и спокойно. Но я не чувствую того, что чувствует она. Мой славянский круглый нос улавливает лишь слабое дуновение ее духов и сигаретный дым.

- Это потому, что война, - говорю осторожно.

- Может быть, - она смотрит на меня в упор. И от этого мое лицо начинает гореть. - Ты что-нибудь знаешь о войне?

- Эта для меня четвертая, - я наливаюсь уверенностью, - начинал в Афгане.

Здесь, на Кавказе, шестой год уже. Все "горячие точки" прошел, исключая Карабах.

Почти полный набор...

- Для "афганца" ты слишком молодо выглядишь, - в ее голосе сквозит недоверие.

- Я прожил короткую, но яркую жизнь, - неожиданно вываливается из меня газетный штамп. - Плюс заспиртованность организма.

- Убивал когда-нибудь? - и смотрит на меня, не мигая.

- Нет, мое оружие - слово, - выдаю еще один трафарет. - Я военный журналист.

- О-о-о, - впервые удивляется она. - Поэтому ты бываешь на брифингах. А я думала, ты охранник... И о чем пишешь, если не секрет?

- Почти о том же, о чем и ты. О любви и смерти. Вернее, о любви к Родине и о презрении к смерти, - и пытаюсь улыбнуться.

- Смерть нельзя презирать, - это сказано спокойно, без напуска. - Она заслуживает уважения и недостойна ни смеха, ни презрения... Ты был здесь в первые дни боев?

- Был. Я работаю в пресс-службе территориального управления федералов. И в курсе дел... Но что-то не хочется говорить об этом. Давай лучше о любви.

- Любовь придумали русские, чтобы денег не платить, - и она впервые обнажает в улыбке зубы. Красивые зубы страстного рта.

- Сколько ты стоишь? - спрашиваю, скрывая волнение, и глаза мои скользят по стройным ногам, обтянутым джинсами.

- Я не продаюсь, - она произносит это манерно низким голосом и встряхивает зайорошенными снегом волосами. В ее глазах - лед. Выдержав паузу и дождавшись моего смятения, добавляет. - Но какая-то небольшая часть меня может сдаваться в аренду. По цене двадцать долларов в час. Можно в рублях, по курсу.

- Это не много, - я облегченно вздыхаю. - Но и не мало, - и глубоко затягиваюсь дымом.

- У тебя есть деньги? - Она склоняет голову к плечу и пытливо щурится.

- Почти.

- Как это? Деньги или есть, или их нет. Третьего не дано, - коротко хохотнув, она снова белозубо улыбается.

- Дано, - почему-то упрямлюсь я. - Я живу в "Интуристе". Рядом со мной номер шефа - Соломина. У него и одолжу. Кстати, большая часть суммы у меня есть.

- Твой шеф - Соломин? Который когда-то работал в Главлите Советского Союза?

- Да. А что? Ты его разве не узнала? Ведь он брифинги проводит каждый день! - не могу скрыть удивления.

- Нет... Так, слышала кое-что о нем, - и щелчком выстреливает окурок в сугроб.

- А, понятно, - вздыхаю. - Раз ты печаталась в "Юности" со "смертельными"

повестями, то его, наверное, не миновала.

- В общем-то да. Зацепила крылом этот гранитный утес, - она зябко прячет "босые" ладони под мышки.

- Тогда пойдем? - предлагаю я робко.

- Сливаться в экстазе? - говорит она с кривой улыбкой.

- Соприкасаться сердцами, - парирую я.

- Было бы любопытно... Если возможно.

Мы направляемся к реке - черной бурлящей ленте, чьи истоки теряются гдето в ущельях Кавказского хребта.