Кирза   ::   Чекунов Вадим

Появилось много свободного времени. Ни альбом, ни парадку делать не собираюсь. Почти никто из москвичей этим не занимается.

Пытаюсь занять себя чтением - любимым занятием до службы. Перечитал от скуки всего Достоевского - в полковой библиотеке целых десять томов собрания сочинений. Никогда не любил Федора Михайловича. Хоть и приходилось отвечать на билеты по нему, в той, прошлой жизни.

"Записки из Мертвого дома" выучил почти наизусть. Читаю в нарядах, вечерами перед отбоем. Натыкаюсь на пугающие места книги. Которых не замечал на гражданке.

Не касались они меня.

"Кто испытал раз эту власть, это безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как сам, человека, так же созданного, брата по закону Христову; кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ божий, тот уже поневоле делается как-то не властен в своих ощущениях. Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя".

Если чудеса и преображения случаются, то не с нами. И не у нас.

Очень хотел бы сказать, что после прочтения книги стал другим. Что-то осознал. Чему-то ужаснулся. В чем-то раскаялся.

Это было бы красиво, литературно.

Но было бы неправдой.

Все, что хочу - домой. Убраться отсюда навсегда.

Все в части знакомо. Все обрыдло. От всего воротит.

Аккорда дембельского у нас нет. Через день в караул, неделями, не сменяясь - на КПП. Какой тут аккорд…

"Дробь-шестнадцать" на завтрак. Комок серых макарон "по-флотски" на обед и неизменная гнилая мойва на ужин.

Кормят так херово, что во время стодневки, наплевав на "традиции", решили масло свое не отдавать. Пайка - единственное, что можно есть.

Если выдают вареное яйцо - сразу же делается "солдатское пирожное", как назывет его Паша Секс.

Извлекается желток и смешивается в алюминиевом блюдце из-под пайки с размоченными в чае кусками сахара и кругляшом масла. До кашеобразного состояния. Полученый "крем" намазывается на кусок белого хлеба, накрывается другим. Откусывая, почему-то всегда закрываешь глаза.

В караулке висит прибитая к потолку портняжная лента. Каждый день от нее отрезается очередной сантиметр.

Давно уже выгнали полотенцами зиму из казармы, а весна все не спешит.

Взгляд у всех какой-то тусклый, оловянный.

Ждем приказ.

***

Курим в сушилке.

Окно, несмотря на хмурое утро, распахнуто. Табачный дым тянется, ползет наружу извилистыми линиями.

Сижу на подоконнике, вполоборота к остальным, и время от времени стряхиваю пепел за окно. Мне видна жестяная крыша нашей с ротой МТО курилки, чуть поодаль - потемневший уже слегка щит с изображением "Бурана" - гордости нашего рода войск, российского "шаттла".

Я помню, что Вовка Чурюкин начал рисовать этот щит еще в карантине, грунтуя и разлиновывая огромный прямоугольник железа. Заканчивал он его уже в роте "букварей" - вон их казарма, за тонкими березовыми стволами.

Вовка уходит на дембель в следующей партии, через три дня.

К началу мая из наших не останется здесь никого.

Не верится, что это - мой последний день в части. Какой там день - последние часы!

Три дня назад уехал в свои Ливны Паша Секс. Уволили его еще раньше, но Паша завис в гостинице военгородка, ожидая земляков. Из Питера привозил каждый вечер водяру и звонил нам с КПП.

От водки наутро трещала голова. Лежали на койках, накрывшись с головой. Молодые приносили с завтрака пайки. К обеду мы просыпались, съедали пайку и шарились по казарме. Вечером опять звонил Секс…

Ну вот и конец всему этому.

Через двадцать минут мы должны быть в кабинете начальника штаба, на инструктаже.