Коржик, или Интимная жизнь без начальства   ::   Некрасов Евгений

Умиротворенно сопя, Кеша поведал мне оскорбительную тайну: он, офицер, не смог поднять с койки какого-то Благонравова.

Я нахлобучил фуражку и пошел осматривать больного.

С Благонравовым у меня были свои счеты. В прошлом году я не подписал ему освобождение от хозработ; квазиплемянник со своей не то квазигрыжей, не то квазиязвой отправился к начмеду, освобождение взял и на меня попутно стукнул.

Начмед мне потом коротко и подло разъяснил, что я здесь никто, смотритель носоглоток, а родственников министра обороны на всю армию – раз, два и обчелся.

Я шел расквитаться за то давнее оскорбление. Ничего личного, только восстановлю порядок вещей: здоровый – иди служи, больной – ложись в изолятор. Армия с ее военными прокурорами и дисбатами громоздилась у меня за плечами, и одной ее тени было довольно, чтобы Благонравов, если не пьяный и не сумасшедший, мухой полетел исполнять любое приказание. Я и не таких симулянтов лущил, как семечки. Подойду и скомандую: “Смирно!” У дверей казармы я подумал, что “Смирно!” уже командовал Кеша, и ничего хорошего не получилось. Лучше начать неформально: пощупаю ему живот.

Ни один живот в своей жизни я не пальпировал так долго. В дверную щелку заглядывал дневальный. Подняв головы над подушками, глазели отдыхавшие после суточного наряда. Я начал бояться – понятно, не шкоды, которую они готовы были мне сотворить, а последствий. Они ведь, паршивцы, могли так заиграться, что и в самом деле дошло бы до военных прокуроров, и тогда великая тень Армии упала бы без разбора на правых и виноватых. Тот же Саранча застрял в старлеях потому, что солдат его взвода пырнул ножом штатского. Теперь он любит объяснять за стаканом, что и солдат-то у него служил всего два месяца, и штатский-то сам полез с ножом, а солдат этот нож отобрал. Объяснять можно. Старлею в тридцать пять лет, в общем, и не остается ничего другого, кроме как объяснять, почему он старлей в тридцать пять лет.

Мне вдруг ужасно захотелось служить. Вся болтовня о прелестях гражданской жизни не стоила выеденного яйца. Каждый офицер упражнялся в вариациях на тему “там хорошо, где нас нет”, а на самом-то деле куда мне из армии? Если увольняться, то надо хоть денег скопить на квартиру.

По совести, Благонравову следовало бы дать таблетку бесалола и отправлять его хоть на земляные работы. Но я сдрейфил, сказал, что лечь в изолятор все-таки придется, с поносом шутки плохи. Какой-никакой, а это был удар. В казарме Благонравов лежал уставам вопреки, а в изоляторе будет лежать, как обычный дристун.

Благонравов пошел без разговоров, только взглянул на меня, будто впервые видел и хотел запомнить на всю жизнь, чтобы рассказывать внукам. Такими же взглядами проводили меня головы над подушками и успевший отскочить от двери дневальный.

Ночью случилась та самая кража спирта. Сейф валялся на полу, скомканный белый халат, которым собирали спиртовую лужу, был еще влажный в середине. Я кинулся смотреть, что там в сейфе с промедолом. На хрен его вообще держать в полку, промедол, это же наркотик, его просто так не спишешь – придется ходить выклянчивать. В госпитале списывают на раненых, там продадут или так дадут. Но в зрачки посмотрят. Я бы тоже посмотрел, видали мы эти зрачки с булавочную головку, и боимся увидеть еще, и смотрим: ты ли это, парень, или уже не ты и от тебя нужно прятать ключи и деньги?

С промедолом ничего не случилось. Хорошие у нас ампулы, когда и надо, носик не отламывается. Одна коробка раскисла в спирте, я ее подклеил и положил сушиться на батарею.

Благонравов приятным голосом поведал, что всю ночь проболтал с дежурившей старшинкой Любой и подозрительных шумов не слышал; рябенькая Люба поддакивала и улыбалась, как Мона Лиза.

Я созрел для мести. Пылающий меч Немезиды жег мне руки, и я уже знал, куда им тыкать, чтобы остудить.