Красные листья   ::   Фолкнер Уильям

На самом деле он только перестал это делать в присутствии Иссетиббехи. Но однажды новая жена Иссетиббехи сказала ему, что Мокетуббе выкрал туфли и спрятал. Тут Иссетиббеха перестал смеяться и велел жене уйти. "Да-а, - промолвил он, когда остался один, - мне тоже нравится быть живым. - Он послал за Мокетуббе. - Я дарю тебе эти туфли", - сказал он.

Мокетуббе исполнилось тогда двадцать пять лет. Он еще не был женат. Иссетиббеха и сам не отличался высоким ростом, но все же он был на шесть дюймов выше сына и фунтов на сто легче его весом. Мокетуббе уже и в эти годы был болезненно тучен; у него было бледное широкое сонное лицо и распухшие, как от водянки, руки и ноги.

- Туфли теперь твои, - сказал Иссетиббеха, зорко вглядываясь в лицо сына. Мокетуббе только один раз поднял глаза на отца, еще когда входил, то был быстрый, осторожный, скрытный взгляд.

- Спасибо, - сказал он.

Иссетиббеха все смотрел на него. Он никогда не мог понять, что Мокетуббе видит, на что он смотрит.

- Если я их тебе подарю, разве это будет не то же самое? - спросил он.

- Спасибо, - сказал Мокетуббе.

Иссетиббеха в то время употреблял нюхательный табак: какой-то белый научил его класть понюшку за губу и растирать по зубам веточкой алфеи или камедного дерева.

- Ну что ж, - сказал он, - человек не может жить вечно. - Он опять посмотрел на сына, потом глаза у него стали пустые, невидящие, он погрузился в раздумье. О чем он думал, неизвестно, но через некоторое время он сказал как бы про себя:

- Да, но у дяди моего отца Дуума не было туфель с красными каблуками. Он снова посмотрел на сына. Тот стоял перед ним толстый, сонный. - Да. Человек с таким лицом может задумать что угодно, и ничего не узнаешь, пока не будет слишком поздно. - Он сидел в кресле с плетеным сиденьем из ремней оленьей кожи. - Он даже не может их надеть. Нам обоим мешает эта грубая плоть, которую он на себе носит. Он их даже надеть не может. Но разве это моя вина?

Он прожил еще пять лет, потом умер. Как-то вечером ему стало плохо, и, хотя знахарь в жилете из скунсовых шкурок жег над ним палочки, к рассвету он умер.

Это произошло вчера; могила была уже выкопана, и целый день люди прибывали в фургонах и повозках, верхом и пешком, чтобы угощаться жареной собачиной, секкоташем [секкоташ - блюдо из бобов и свинины] и печеным в золе мясом и присутствовать на погребенье.

3

- Это продлится три дня, - сказал Три Корзины, вернувшись со своим спутником в дом вождя. - Три дня, не меньше, и еды не хватит. Я уж видал, как это бывает.

Другого индейца звали Луи Черника.

- По такой жаре он пропахнет, - сказал Луи.

- Да. Всегда от них неприятности. Ничего, кроме забот и неприятностей.

- Может быть, не понадобится трех дней.

- Они далеко забегают. Запаху будет довольно, пока этот вождь уйдет в землю. Вот увидишь, что я прав.

Они подошли к дому.

- Теперь он может носить туфли, - сказал Черника. - Он может их носить на глазах у всех.

- Пока еще нет, - сказал Три Корзины. Черника вопросительно поглядел на него. - Он должен возглавить погоню.

- Мокетуббе? - спросил Черника. - Думаешь, он захочет, когда ему говорить - и то лень?

- А как же иначе? Ведь это его отец скоро начнет пахнуть.

- Это верно, - сказал Черника. - Значит, еще и сейчас он должен платить за туфли. Да. Они ему не даром достались. А? Как ты думаешь?

- А ты что думаешь?

- А ты?

- Я ничего не думаю. Иссетиббехе туфли теперь не нужны. Пусть Мокетуббе их берет. Иссетиббехе теперь все равно.

- Да. Пусть берет. На то он теперь вождь.

Перед домом был высокий, гораздо выше, чем крыша рубки, навес из корья на столбах из ошкуренных кипарисовых бревен, а под ним земляная терраска, истоптанная копытами мулов и лошадей, которых привязывали здесь в дурную погоду. В носовой части пароходной палубы сидели старик и две женщины. Одна ощипывала курицу, другая шелушила маис.