Крошка Цахес, по прозванию Циннобер   ::   Гофман Эрнст Теодор Амадей

Тут Бальтазар схватил его за руку и воскликнул, полон восторга:

— Не правда ли, брат, и твое сердце раскрылось и ты постигаешь

блаженную тайну лесного уединения?

— Я не совсем понимаю тебя, любезный брат, — отвечал Фабиан, — но ежели

ты полагаешь, что прогулка в лесу оказывает на тебя благотворное действие,

то я с таким мнением совершенно согласен. Разве я сам не охотник до

прогулок, особливо в доброй компании, когда можно вести разумную и

поучительную беседу? К примеру, истинное удовольствие гулять за городом с

нашим профессором Мошем Терпином. Он знает каждое растеньице, каждую

былинку и скажет, как она называется и к какому виду принадлежит, и притом

он рассуждает о ветре и о погоде…

— Остановись, — вскричал Бальтазар, — прошу тебя, остановись! Ты

упомянул о том, что могло бы привести меня в бешенство, если бы у меня не

было некоторого утешения. Манера профессора рассуждать о природе разрывает

мне сердце. Или, лучше сказать, меня охватывает зловещий ужас, словно я

вижу умалишенного, который в шутовском безумии мнит себя королем и

повелителем и ласкает сделанную им же самим соломенную куклу, воображая,

что обнимает свою царственную невесту. Его так называемые опыты

представляются мне отвратительным глумлением над божественным существом,

дыхание которого обвевает нас в природе, возбуждая в сокровенной глубине

нашей души священные предчувствия. Нередко меня берет охота переколотить

его склянки и колбы, разнести всю его лавочку, когда б меня не удерживала

мысль, что обезьяна все равно не отстанет от игры с огнем, пока не обожжет

себе лапы. Вот, Фабиан, какие чувства тревожат меня, отчего сжимается мое

сердце на лекциях Моша Терпина, — и тогда вам кажется, что я стал еще

более задумчив и нелюдим. Мне словно чудится, что дома готовы обрушиться

на мою голову, неописуемый страх гонит меня из города. Но здесь, здесь мою

душу посещает сладостный покой. Лежа на траве, усеянной цветами, я

всматриваюсь в беспредельную синеву неба, и надо мной, над ликующим лесом

тянутся золотые облака, словно чудесные сны из далекого мира, полного

блаженной отрады! О Фабиан, тогда и в собственной моей груди рождается

какой-то дивный гений, я внимаю, как он ведет таинственные речи с кустами,

деревьями, струями лесного ручья, и я не в силах передать тебе, какое

блаженство наполняет все мое существо сладостно-тоскливым трепетом.

— Ну вот, — воскликнул Фабиан, — ну вот опять ты завел старую песню о

тоске и блаженстве, говорящих деревьях и лесных ручьях. Все твои стихи

изобилуют этими приятными предметами, что весьма сносны для слуха и могут

быть употреблены с пользой, если не искать тут чего-нибудь большего. Но

скажи мне, мой превосходный меланхоликус, ежели лекции Моша Терпина столь

ужасно оскорбляют тебя и сердят, то скажи мне, чего ради ты на них

таскаешься, ни одной не пропустишь, хотя, правда, всякий раз сидишь

безмолвный и оцепеневший и, закрыв глаза, словно грезишь?

— Не спрашивай, — отвечал Бальтазар, потупив очи, — не спрашивай меня

об этом, любезный друг. Неведомая сила влечет меня каждое утро к дому Моша

Терпина. Я наперед знаю свои муки и все же не в силах противиться. Темный

рок гонит меня!

— Ха-ха! — громко рассмеялся Фабиан, — ха-ха-ха! Как тонко, как

поэтично, какая мистика! Неведомая сила, что влечет тебя к дому Моша

Терпина, заключена в темно-голубых глазах прекрасной Кандиды. То, что ты

по уши влюблен в хорошенькую дочку профессора, всем нам давно известно, а

потому мы и извиняем все твои бредни и дурацкое поведение. С влюбленными

уж всегда так.