Маска Аполлона   ::   Рено Мэри

И вот они всё говорили и говорили: как с ним было хорошо работать, как он всегда был готов помочь другу… (Я подумал, мать предпочла бы услышать, что он накопил хоть что-нибудь.) Он никогда не забывал ролей, он мог управиться с любой ситуацией… Тут же рассказали несколько историй, от которых я глаза вытаращил: я тогда не знал еще, что на гастролях что угодно случиться может. Бедный Артемидор, какой талант был у него! И какой позор, что на Ленеях его обошли!.. Никто никогда не видел, чтобы Поликсену сыграли с большим чувством; но в этом году судей выбрали никудышных — они не оценили…

Я положил свои ножницы и убежал в глубину дома, — наполовину остриженный, словно уголовник, — а обрезки свои на полотенце оставил. И спрятался, будто собака побитая, лежал у себя на кровати и слезы глотал; как будто хоть кто-нибудь мог укорить меня за них. Но это я не от живых прятался, а от отца. Не было мочи смотреть на него: как он лежит на носилках, и молчит, как статист, и мертвая маска на лице, и ждет своего ухода, последнего.

К тому времени я уже чувствовал, что сам я талантливее его. С каких пор почувствовал, точно не скажу; года два… Нет, три. Мне шестнадцать было, когда он молодого Ахилла в «Ифигении» играл; но уже и тогда я это знал. Двигался он всегда хорошо, и руки его могли выразить что угодно. И более чарующего голоса я никогда у него не слышал… Он сделал Ахилла восхитительным юношей, одухотворенным и искренним; а заносчивость его настолько мальчишеской, что на нее и обижаться невозможно было. Публика была в восторге; его Агамемнона никто и не заметил, так всем не терпелось снова увидеть Ахилла, при следующем выходе. Всё это так. Но тень того мрака, той черной тоски на берегу, и ужасающего боевого клича, полного ярости и боли, который всех лошадей перепугает, — это всё уже вот-вот, на подходе, и его мать-богиня всё уж знает… И нужно, чтобы это чувствовалось. Когда Ахилл говорил о своей поруганной чести, у меня волосы шевелились и мурашки бежали по спине, — но в то же время я слышал и другого актера, который подаст это по-другому, хотя вряд ли знал тогда, кто это будет.

Если бы он был тщеславен или завистлив, если бы с ним трудно было работать, мне наверно пришлось бы как-то утверждаться, что ли? Но в нем было всё что нужно артисту, кроме искры божьей. Никто лучше меня не знал, каков он за кулисами… Ведь я был с ним на сцене почти с тех пор, как ходить научился.

В три года я был младшим сыном Медеи, хотя сам этого не помню; вряд ли соображал тогда, что я на сцене. Отец говорил мне после, что он заранее принес домой маску Медеи, на случай если она меня напугает; но я сразу засунул пальцы ей в рот. Актерских детей трудно заставить серьезно относиться к маскам, даже самым страшным: слишком рано они их видят, и слишком близко. Мать моя любила рассказывать, как меня — двухнедельного — спрятала от сквозняка в старой Горгоне. Потом подошла — а я змей сосу!

Зато я очень четко помню, как играл Астианакса, когда отец Андромахой был, в «Троянках» Эврипида. К тому времени мне уже шесть лет исполнилось, потому что Астианаксу работать надо. Отец рассказал мне сюжет; и пообещал, что на самом-то деле меня со стены скидывать не будут, хоть разговоров об этом много. Мы с ним всегда разыгрывали такие истории в пантомиме или со своими словами. Это у нас игра такая была, перед сном, вместо вечерней сказки. Я его очень любил. И много лет старался поверить, что он великий актер.

— Ты на Вестника не смотри, — сказал он мне на репетиции. — Ты не должен знать, что он говорит, хотя любой нормальный ребенок сразу бы понял. Все твои реплики только ко мне.

Он послал меня в амфитеатр посмотреть, как выглядят маски со стороны зрителей. Забравшись высоко, над почетными местами, я изумился, насколько человечны они оказались, и печальны.