Менады   ::   Кортасар Хулио

И вместе с ним прямо в музыку врезались аплодисменты, не сумевшие удержаться какую-то малость, будто в любовном буйстве вся публика, эта огромная самка, не дождалась пока оркестр дойдет до последнего вершинного вздрога, и с нестерпимо томящими всхлипами, извиваясь от страсти, отдалась своему наслаждению. Глубокое кресло мешало мне обернуться назад, где – я это чувствовал, – нарастало что-то грозное, надвигалось, как бы вослед женщине в красном с ее соучастниками, которые уже подбирались к подиуму как раз в ту минуту, когда Маэстро, точь-в-точь, как тореро, ловко всаживающий шпагу в загривок быка, вонзил дирижерскую палочку в последнюю звучащую стену, и обессилено качнулся вперед, будто его боднула финальная волна звенящего воздуха. Когда он выпрямился, весь зал стоял, и я – тоже. Все пространство обернулось вдруг огромным стеклом, которое мгновенно было разбито вдребезги острейшими копьями аплодисментов и воплей, превращаясь в невыносимо грубую, взбухающую и одновременно исполненную каким-то величием массу, которая напоминала бегущее стадо буйволов или что-то в этом роде. Отовсюду в партер набивались люди, и меня мало удивили двое мужчин, спрыгнувших в проход прямо из ложи. Взвизгнув, точно придавленная крыса, сеньора Джонатан вырвала наконец свои телеса из кресла и, протянув руки к сцене, уже не кричала, а вопила от восторга, не закрывая рот ни на минуту. Все это время Маэстро позволял себе стоять спиной к публике, и, видимо, с одобрением смотрел на своих музыкантов. Но вот он неторопливо повернулся и удостоил зал легким поклоном. Лицо его было совершенно белым, до предела измученным, я успел подумать (в сумятице ощущений, обрывков мыслей, образов, мгновенных вспышках того, что кружилось передо мной в этом аду беснующегося зала), что еще чуть, и он потеряет сознание. Маэстро поклонился во второй раз и посмотрел направо, где на сцену вскарабкался тот самый сеньор, белобрысый, в смокинге, а за ним еще двое. Мне показалось, что Маэстро сделал какое-то странное судорожное движение, намереваясь сойти с подиума, и тут я понял, ему что-то мешает шагнуть вниз. Ну да! Женщина в красном вцепилась в его правую лодыжку. Закинув голову, она надрывно орала, я, по крайней мере видел ее разинутый рот. Орала, как все, и, не исключено, как я сам. Маэстро уронил палочку и отчаянно дернулся в сторону, что-то крикнув, но что – не разобрать. Один из спутников женщины обхватил другую лодыжку Маэстро, и тот обернулся к музыкантам, словно взывая о помощи. Музыканты, повскакавшие с мест, натыкались под слепящим светом софитов на брошенные как попало инструменты. Пюпитры колосьями полегли на пол, потому что на сцену с двух сторон лезли и лезли ошалелые мужчины и женщины; их набралось столько, что уже нельзя было различить: кто из них – музыканты. Вот почему бедный Маэстро, увидев, что сзади на подиум лезет какой-то человек, подался к нему в надежде, что тот расправится наконец с этими безумцами, вцепившимися в него намертво. Поняв, что это вовсе не оркестрант, бедняга отшатнулся в ужасе, но поздно – мужчина уже цепко схватил его за талию. Я видел, как женщина в красном распялила руки, взывая к нему, и вот тут Маэстро исчез в пучине очумевших людей, которые уволокли его со сцены и потащили куда-то. До этой минуты я смотрел на все с каким-то хладнокровным ужасом, чувствуя себя то «над», то «под» тем, что творилось, но внезапный крик справа, – пронзительный, режущий – отвлек меня от толпы. Я увидел слепого – он поднялся во весь рост и, размахивая руками, как мельничными крыльями, похоже, что-то выплакивал, вымаливал, выпрашивал.

Ну хватит: я больше не мог оставаться наблюдателем и, уже чувствуя себя причастным к этому беснованию меломанов, помчался к сцене.