Место   ::   Никулина Майя

Говорят, что на похоронах прабабушка была как-то необыкновенно хороша: люди, знавшие ее многие годы, вспоминали, что редко когда ее, истинную красавицу, видели столь торжественной. Говорили еще, что это дурной знак, предвещающий либо скорую смерть, либо потрясения невероятные. На похоронах и после, когда стали разъезжаться, старшие дочери находились рядом с матерью, поддерживая ее под руки, таким образом младшей дочери - Леке - места рядом просто не досталось, и при ней, на правах ближайшего родственника, все это время был красавец зять. Лицо его и строгая прямая фигура смущали Леку, она стеснялась своих слез, красота матери и старших сестер, черноволосых и в черном, казалась ей угрожающей, в церкви было душно, благоуханный воздух шевелился над головами, и Лека, поднимая глаза, видела большой гроб, твердое лицо, седые виски и эполеты, но словно издали, словно во сне. Лека и сама была словно во сне, и только сухая, горячая, крепкая рука направляла ее и вела ко гробу, и вожатый ее был высок, прям, смугл, темен лицом, и, ведомая им, Лека подошла, наклонилась и поцеловала папочкину желтую руку и холодный лоб, и вожатый наклонился вслед за ней и вслед за ней поцеловал. Ночью в доме никто не спал. Генеральша еще с вечера закрылась в мужнином кабинете и просидела там до утра. Лека слышала, как сестры уговаривали ее отдохнуть, как кухарка несколько раз громким шепотом вопрошала, не принести ли хоть чаю, но ответа не получила. Лека стояла в своей прежней комнате, у окна, выходящего на террасу: двери большой гостиной были открыты, оттуда появлялись люди - проходили сестры, взявшись за руки и склонясь друг к другу головами, плакала Соня, курил Владислав Донатович, и всю ночь седой, в белой рубахе, ходил старый генеральский денщик. Дом стоял близко к воде, каменное тело мыса заслоняло собой город, и он просто не был виден - только Северная сторона и оба равелина. Ночами исчезали и они, оставались дальние огни, и шумела вода. Свет из гостиной не освещал террасу целиком, она уходила во тьму, и люди, идущие по террасе, казалось, пропадут в море. За террасой была широкая клумба с маргаритками, особенно любимыми папочкой и Талей, но сейчас Лека была уверена, что никакой клумбы и никаких цветов там уже нет: а есть только тьма, ночь и вода. "Богородица безневестная, заступница Пречистая, молилась Лека, - пошли умиление и свет душе моей..." Утром все поехали на кладбище к свежей могиле. Дорога шла по пустой тогда степи, слева было море и чуть повыше - сияющий купол Херсонесского храма. Экипажи оставили у главных ворот и пошли по боковой тропе, вдоль кладбищенской стены до калитки оттуда до часовни и могилы совсем было близко. Кончался октябрь, но тепло не отступало, и тяжелая зелень, сплошь обвившая каменную стену, была свежа и краснела выборочно - пятнами ярко-красными и черно-зелеными, и выглядела скорей роскошно, чем печально. Тропа была узкой, и шли гуськом, друг за другом, и опять сестры шли вслед за матерью, а за Лекой опять оказался Владислав Донатович. На полпути Лека обернулась поглядеть на Херсонесский купол, но встретила вчерашний черный пронзительный взгляд, перекрестилась и опустила голову. У могилы никто не плакал, сестры поправляли цветы, генеральша тронула рукой крест: "Друг мой, в какой же час ты оставляешь меня". В тот же день было решено, что Владислав Донатович и Лека отвезут детей в Талину квартиру на Екатерининскую и оставят их там под присмотром Сони. Дети вышли заплаканные, серьезные, уселись в коляске напротив взрослых, но потом повеселели, и когда ехали по набережной, они уже тихо говорили и смотрели по сторонам. На Екатерининской площади коляску отпустили и пошли пешком вверх по улице: дети на несколько шагов впереди. Так что в дом они вошли раньше взрослых.