Третейский судья   ::   Лаврова Ольга

Эту жажду нахватать атрибутов западной цивилиза­ции Коваль воспринимает неоднозначно: тут и любопыт­ство, и брезгливость, и удовольствие.

– Давно не были? – угадывает шофер.

– Десять лет.

Шофер присвистывает.

Опять банк, еще банк.

– Ну хватит, – решает Коваль. – Поехали в другую сторону.

Машина подкатывает к воротам кладбища. Коваль покупает цветы. У него охотно берут зеленую бумажку. И благостный, растроганный вступает на кладбищенскую территорию.

Ноги знают дорогу, до могилы матери недалеко. Вот сейчас, за этим памятником… И вдруг он видит чужое надгробие. Тяжелое, помпезное, за высокой оградой.

Почти с испугом смотрит Коваль на портрет коротко стриженного мужчины в обрамлении похоронного венка. Поначалу глазам не верит.

Но вот ошеломление сменяется ярым гневом. Он уст­ремляется в дирекцию.

Возле нее сидит на лавочке сонный мужик. Заслышав приближающиеся шаги, приоткрывает глаза и опережает вопрос:

– Начальства никакого нет. Только Тимофеевна, – он делает вялый жест куда-то вбок.

В указанном направлении обнаруживается женщина неопределенного возраста и образования, но явно «упот­ребляющая». Поскольку вид приближающегося Коваля не сулит ничего доброго, Тимофеевна предупреждает:

– Я претензий не решаю. Только если что спросить.

– Уничтожена могила!

– Как это? Этого не может быть.

– Идите за мной!

– Куда это? Чего?

– Идите за мной!

В голосе власть и тихое бешенство. Опасный голос. Женщина подчиняется. По пути время от времени ворчит в широкую спину Коваля:

– Мы захоронения не нарушаем. Где, может, делают, а у нас нет… Конечно, если давнишнее, ни таблички, ничего… Сами забросят, а мы виноваты. Если забросили и прошел срок, то имеем право…

Коваль не оборачивается. Его сейчас можно остано­вить только как танк, подорвав связкой гранат.

Пришли.

– Здесь лежала моя мать.

– А-а! – облегченно радуется Тимофеевна. – Эта! Ну, это да-а! Было захоронение, верно. Женщина ходила, цветы сажала… Я вам сейчас объясню. Парень этот, – кивает на портрет в венке, – из нынешних. И его, как водится, застрелили. Богатство осталось несметное! И жена молодая. Переживает, прям на ногах не стоит. И приходит к нам с компасом.

Коваль с отвращением, но прислушивается.

– А при ней чудной такой, вроде колдуна. Ну, много их теперь. Она с компасом, он с книгой, с толстой. Ходят, проверяют, где запад, где восток и где кто лежит… Всякий там Телец, Лев, знаете небось. Кто когда родился, когда умер – это все вычисляют и по книге смотрят гороскоп. Понимаете, какое дело? Чтоб по гороскопу похоронить! Тогда вроде на том свете повезет. Чудно, конечно… И вот на этом как раз месте, – она обводит рукой окрестные памятники, – самый гороскоп оказался! Два Козерога, посередине Рак и еще у кого-то год Крысы…

– И ради этого бреда срыли могилу!

– Ну-у, тут уж куда было деваться. Она тут все долла­рами засыпала. Тут уж чего. Наши мужики, которые с лопатами, прям все стеной стали, все «за». И директор не спорил. Только, говорит, купите другое место. Для вашей, значит, мамаши. И жена эта сразу доллары, доллары, ничего не жалела!

– Маму перенесли?

– Ну да! Все косточки до единой собрали, все досточки, в новый гроб сложили, ничем не обидели. И памятник перевезли. Идемте.

Тимофеевна ведет Коваля на окраину кладбища. Они минуют холмик со свежим крестом, над которым женщи­на в черном читает псалтирь.

– Глядите, как положили! – нахваливает Тимофеевна, пропуская своего спутника вперед, к могиле. – Здесь ей лучше будет: и солнышко, и простору больше. И без Козерогов, – пытается она сострить.

Коваль сует ей зеленую купюру:

– Оставьте нас.

– Земля ей пухом, земля пухом, – приговаривает Тимофеевна, удаляясь.

Коваль нащупывает изнутри щеколду ограды, отворя­ет калитку и ступает внутрь.