Мы строим дом   ::   Каралис Дмитрий

Нас от везили в дет дом 27 октября я буду писать вам письмы из дет дома буду вычица в третьим класе на пяцерки и пишите мне почасте письмы и больше нима чаго писать до свиданя Николай Павлович и Александра Алескандровна жму крепка вашы руки. Дасвидание".

-- А-а! Это Петро! Петруша! -- вспоминают сестры. -- Феликс, помнишь? Беспризорник, папа его в командировке подобрал. Он у нас долго жил, они с Юркой на полу спали.

-- Помню, -- кивает Феликс и берет письмо. -- Батя его привез -- вот, говорит, подобрал на станции. Мать пацана приняла, а батю выставила. Решила, что пацан его, нагулял где-то. Батя всю ночь под окнами ходил, просил нас открыть. А парень грязный, оборванный, мать заплакала, стала его в ванной мыть, воду включила и вышла, а он пальцем кран затыкает -- боится, что вся вода вытечет. Помню я этого Петруху, исчез потом куда-то...

-- Ну не пропал же, -- говорит Вера. -- В детдом все же забрали...

Я разбираю обратный адрес на письме. "Барановичская область, г. Новогрудск, ул. Ленина, Д. П. Р. МВД". Ни имени, ни фамилии.

Где сейчас этот Петруха? И Петруха ли? Вспоминает ли он хоть иногда, как в детстве попал в Ленинград и жил в большой семье у Николая Павловича и Александры Александровны? А может, он нашел своих родителей и все у него хорошо? И хочется верить, что так оно и случилось. Хочется верить...

Сестра берет твердый лист бумаги, сложенный вдвое, разворачивает. Стихи. Ольга Берггольц. Четкий почерк матери, чернила.

Мы говорим из Ленинграда...

Здесь утро, солнце и Нева...

Полна сентябрьской прохладой,

В садах колышется листва.

И золотые шпили блещут

В прозрачной, грозной тишине.

И чайки розовые плещут

Крылом точеным по волне.

Все так же царственно спокоен,

Овеян часом тишины,

Наш город -- труженик и воин -

Встречает новый день войны...

...........................................

Еще лист со стихами. Опять Ольга Берггольц.

Теперь -- карандаш. И почерк не такой четкий, слабый.

Дарья Власовна, еще немного,

День придет -- над нашей головой

Пролетит последняя тревога

И последний прозвучит отбой.

И такой далекой, давней-давней

Нам с тобой покажется война

В миг, когда толкнем рукою ставни,

Сдернем шторы черные с окна.

..............................................

На обоих листах даты: 1941 год.

Надежда откладывает стихи и хлюпает носом:

-- Ничего не помню. Ничего...

-- Ну ладно, ладно, -- прижимает ее к своему плечу Саня. -- Ладно.

Блокаду Надежда не помнит, сколько ее ни расспрашивай. Она помнит только, как в июне сорок пятого ее нес по Невскому военный на руках, играл оркестр, летели букеты цветов, а мать бежала где-то рядом и плакала. Надежда думала, что мать боится потерять ее, и кричала, обхватив военного за шею: "Мамочка, я здесь! Не плачь, мамочка, я здесь!"

...Мы продолжаем разбирать документы. Удостоверения к материнским медалям. Вот они, оказывается, где...

Орденская книжка 1945 года.

"...Орден "Материнская слава" в случае смерти матери вместе с орденской книжкой остается в семье для хранения как память".

Я собираю разложенные на столе бумаги и кладу их обратно в сумочку. Сохраним.

...Я сижу на скамье в предбаннике и смотрю в приоткрытую дверь на улицу.

Я уже намыл и напарил сына, и теперь он, с платком на голове, пьет на веранде чай. Жена рассказывает ему, как наш Джуль бился сегодня с двумя забежавшими на участок собаками.

Сын прихлебывает из блюдечка, слушает и порывается свистеть в позеленевшую гильзу, которую я выкопал в огороде. "Не свисти, -- слышу я голос жены. -- Денег не будет. И вообще дай ее сюда. Знаю, что дедушки Коли. Попьешь чай, отдам".

Я зачем-то наплел сыну, что мой отец оборонял наш участок от фашистов, и теперь сын не расстается с гильзой и требует от меня подробностей.

Прихваченная веревкой дверь поскрипывает на ветру, в щель тянет приятной прохладой, и в предбанник залетают первые желтые листочки.

Бане, как и дому, уже шесть лет, и она слегка потемнела внутри.