Наш дружеский хлам   ::   Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович

После этого из внутренних покоев к нам высылается превосходно сервированный чай с превкусными сдобными булками, причем генерал весьма приветливо замечает: «Вот это так дамское дело… хозяйничать… чай разливать…»

— А ведь русский народ именно добрый народ! — говорит Иван Фомич, который, как любитель отечественной старины (он в свое время, служа в департаменте, целый архив в порядок привел), сгорает нетерпением навести разговор на прежнюю тему.

— Кроткий народ! — подтверждает генерал Голубчиков.

— И терпелив-с! — отзывается командир.

— Н-да; этакой народ стоит того, чтоб о нем позаботиться! — говорит генерал, и в глаза его внезапно закрадывается какое-то удивительное блаженство, чуть-чуть лишь подернутое меланхолией, как будто он в ту же минуту рад-радехонек был бы озаботиться, но это не от него зависит.

— В нынешнем году все пайки простил-с! — вмешивается командир.

— Все? — спрашивает Голубчиков, вконец побежденный таким великодушием.

— Решительно все-с!

— Какая, однако ж, похвальная черта!

— Желательно было бы, знаете, изучить его, — предлагает Иван Фомич.

— То есть в каком же это смысле?

— Ну там… нужды… желания…

— Гм… я, однако ж, не думаю, чтоб это могло принести ожидаемую пользу.

— Почему же, ваше превосходительство?

— А потому, ваше превосходительство, что тут нет именно того, что мы, люди образованные, привыкли разуметь под именем нужд и желаний.

— Согласитесь, однако ж, что нужды и желания могут рождаться не только сами по себе, но и посредством возбуждения, ваше превосходительство! Оставьте, например, меня в покое — ну, я, конечно, не буду иметь ни нужд, ни желаний, а предпиши-ка мне кто-нибудь: «Ты, любезный, обязан иметь нужды и ощущать желания»… поверьте, ваше превосходительство, что те и другие явятся непременно!

— Все это очень может быть, но позвольте один нескромный вопрос: лучше ли будет?

— Если ваше превосходительство изволите рассматривать вопрос с этой точки зрения…

— Не видим ли мы примеров, что желания только отравляют жизнь человека?

— Этого, конечно, нельзя отрицать-с…

— Не встречаем ли мы на каждом шагу, что те люди самые счастливые, у которых желания ограниченны, а нужды не выходят из пределов благоразумия?

— Это все конечно-с…

— Следовательно, ваше превосходительство, на это дело надо взглянуть не с одной, а с различных точек зрения…

Иван Фомич соглашается безусловно, и разговор, по-видимому, истощается. Сознаюсь откровенно, мы не недовольны этим. Уже давно заглядываемся мы на зеленые столы, расставленные в зале, а искренний приятель мой, Никита Федорыч Птицын (званием помещик), еще полчаса тому назад, предварительно толкнув меня в бок, сказал мне по секрету: «Что за чушь несут наши генералы! давно бы пора за дело, а потом и водку пить!» И хотя я в то время старался замять такой странный разговор, но внутренно — не смею в том не покаяться! — не мог не пожелать, чтобы Иван Фомич как можно скорее согласился с генералом и чтоб все эти серьезные дела были отложены.

Но и на этот раз надеждам нашим не суждено сбыться, потому что едва лишь генерал открывает рот, чтоб сказать: «А не пора ли, господа, и за дело?» — как двери с шумом отворяются, и в комнату влетает генерал Рылонов (в сущности, он не генерал, но мы его в шутку так прозвали), запыхавшийся и озабоченный.

— Слышали, ваше превосходительство? — обращается он к хозяину дома. — Шалимов в трубу вылетел!

— Съел Забулдыгин! — восклицаем мы хором.

— Скажите пожалуйста! — отделяется голос Голубчикова, — и так-таки без всяких онёров?

— Безо всего-с; даже никуда не причислен-с.

— Что называется, умер без покаяния! — справедливо замечает Иван Фомич.

Пехотный командир дико гогочет.