Нижние Байдуны   ::   Брыль Янка

Даром что фамилия, как у шляхтича, двойная - двор ихний был небольшой, из хаты в гуменце шагов менее полсотни, а он, говорили, придя когда-то солдатом на побывку, выходил с отцом раненько молотить и подпоясывал в хате саблю. В гумне распоясывал ее, ставил в угол, потом уже брал цеп. Завтракать шли снова подпоясывался. Где сабля, а где "дирижабля" были у него там, в солдатах, не очень-то кто из нижнебайдунцев разбирался. Хватало того, что это было потешно. После военной службы Иван Степанович жил до революции в губернском Минске, а что он там, бравый ефрейтор без сабли, делал - об этом не очень любил рассказывать, весь свой жизненный расцвет связывая только с Петергофом.

Прежде чем забежать в рассказе про дядьку Ивана далеко вперед, я должен с конца двадцатых годов вернуться назад, в самое начало столетия.

Моя старшая сестра Ульяна, теперь уже совсем бабуся, была тогда девчуркой, а там, где в нашем огороде растет у забора большой май (так у нас называются клены), ютилась в то время курная хатка. В хатке жил дед Корешок, которого так прозвали за поговорку "Едри твои корешки". Сказочный "москаль", николаевский солдат, который, вполне возможно, был не только на Шипке, но и в Севастополе или даже "покорял" перед тем Кавказ. Потому что помирал он, сестра мне рассказывала, в девятьсот седьмом году, когда ему было "без году девяносто". У деда было "три медале" и какой-то белый колпак на голове, а на ногах калигвы - обутки с острыми носками. И он просил так его похоронить: в колпаке, в калигвах и "медале" нацепив. Сестру мою, свою любимицу, попросил досмотреть, чтоб все, "едри его корешки, было в полной форме". На Ульяне тогда, как говорил мне крестный, "вода не держалась", непоседа была и хохотуха. "Ты ж, деду, - сказала она, - всех на том свете перепугаешь. Этим своим колпаком да калигвами". Однако сделали все, как он просил. Медали так и пошли с Корешком в землю. Может, когда и выплывут наверх, как тот дукат времен короля Зигмунта-Августа, который наш отец выпахал у самой деревни через четыре столетия.

Теперь глянем и вперед.

Дядька Бохан-Калоша не только пережил своего друга Захара Качку, но еще и в партизанах побыл. За сыном Веней пошел, когда уже не мог укрыться от полицаев. Возраст у него был меж тем не тот, чтобы ходить на операции, и дядька досматривал при штабе коней. Однажды только и выбрался в район, одолжив наган. Шел по деревням близ пущи и в хатах, куда заходил перекусить к знакомым, спрашивал: "Как тут моя разведка? - Потому что жил он с разведчиками в одной землянке. - Если что плохо, не скрывайте, говорите. Ой дам, ой проучу!.." И надо же было старому чуть не в лоб напороться в сумерки на засаду. Удрал от нее таким осторожным кругом, что в лес, домой, вернулся из своего похода только на пятый день. Хлопцы смеялись, и сын его, толковый веселый Веня-минер, тоже смеялся. А сам старик позлился, пофыркал, однако воинственного форсу и после этого не утратил. Когда переписывали как-то бригаду и писарь спросил у "деда" о звании в первую мировую войну, Иван Степанович скромно, с полной убежденностью сказал: "Что же, пиши лейтенант".

И о летании своем, совсем уже мифически устарелом, не забывал. Сам я однажды слыхал, как он рассказывал об этом новому человеку. Из соседней бригады пришел к нашему комиссару адъютантом бойкий варшавский еврей Крамарчик, и "дед" начал его где-то на третий день завораживать своим прошлым. Я как раз ночевал в лагере, приехал из района с донесением, лег раньше один в землянке и через приоткрытые двери то слышал, то не слышал, о чем там во дворе наш седенький воркует. Потом они вошли вдвоем в землянку, старик для верности спросил, не заснул ли я, я притаился, и он продолжал:

- Итак, значит, когда я командовал воздухоплавательной ротой...

От этого повышения по службе я не выдержал, тыкнул.

- А, стервец, ты не спишь!..