Нижние Байдуны   ::   Брыль Янка

После освобождения, летом и осенью сорок четвертого, он работал участковым финагентом, ходил с офицерской сумкой, в которой были бумаги, химический карандаш, кусок хлеба и собранные деньги, никогда не разлучался с недавно нажитой винтовкой, а на куртке его красовалась медаль партизана Великой Отечественной войны.

В ту зиму дядька Иван и помер. Старая Алена, тетка очень медлительная, сонно сказала, что, может, его не только с медалью, но и с винтовкой надо похоронить: "Уж очень он ее любил". Веня был на фронте, но и дочки разобрались, что с винтовкой не надо. А медаль пошла туда, где давно лежат Корешковы, - может, за Шипку, может, за Севастополь, а то и за Кавказ...

Если вернуться снова во времена моего детства, так про дядьку Ивана надо сказать прежде всего, что жил он очень бедно. Все дети служили, кто в имении, кто у раввина, кто у кулака, и Веня, и девчата - с самого малолетства. А отец с буланкой кое-как переворачивал свою полоску с боку на бок, с одной стороны, бедняк, а с другой - еще и лентяй, смолоду подпорченный легким хлебом.

Мой крестный, портной Рафалок, человек душевный и малость бывалый, разъяснял мне это так:

- Ваня Бохан-Калоша если б жил в городе, дак, может, и жил бы как-нибудь по-людски. А тут - ни вола его, ни осла его...

Такое приспособление к бедности, такое прочтение десятой Моисеевой заповеди о грехе зависти: "Не пожелай дома ближнего твоего... ни жены ближнего твоего, ни вола его, ни осла его..." И т.д.

- Папа, вы мне купили черевички?

Несмелый детский вопрос, от которого у иного отца душа перевернется. А он, Иван Степанович, вернулся с ярмарки подвыпив.

- Тибе черевички? - защищается он. - Тибе платьице? - То девочкам, а это - сыну, мальчику: - А тибе, може, галстук или шляпу канотье? А спросили вы, стервецы, а здоров ли ты, папенька? А?

Дети были молчаливые, покорные, как будто все трое - и девочки, и Веня - по матери. На таком вопросе о черевичках или о чем-нибудь другом претензии их и кончались. Да и случалось такое только тогда, когда они были маленькие. Подросли, разошлись по службам и сами уже старались не только для себя, но и в дом.

А папенька долго был молодым. Если в их хате вечеринка, так он еще и поучит молодежь танцевать городскую ойру. (Еще одно его такое же длинное прозвище: "Ой, ци-дри-ца, ойра, ойра!") Парням-пожарникам, когда они временами налаживали в праздник свои занятия, Летчик показывал, что такое настоящая гимнастика, даже на импровизированном турнике. А уж дольше всего он пел. И в партизанах, бывало, вечером в притихшей землянке. Уже старый, немощный, но все еще молодо-сильным, хоть никогда не звучным, грудным, приятным голосом.

...Только этим и похож на отца Веня Бохан-Калоша, мой тихий друг с самого детства. Работает он в Гродно слесарем на заводе, видимся мы временами летом в Нижних Байдунах. Однажды пели за столом, дошли и до такой: "Звенит звонок насчет поверки" - про Ланцова, что умел удирать из-за решеток.

- Мой Летчик очень любил эту песню, - сказал тогда Веня добродушно, снисходительно, как про кого-то младшего. И, помолчав немного, засмеялся: Помнишь, как они воевали когда-то с Захарой, Тангу и Петергоф?..

Этот разумный, добрый смех и мне позволил описать его отца - не для осмеяния, а только с улыбкой.

НА СОЛОМЕННОЙ ЭСТРАДЕ

Перекрывают хату.

Солома щетинится солнечным золотом еще не очень высоко: кроющие дошли до половины стрехи. Однако и там они - выше над всей своей будничностью, в приподнятом настроении.

Мне так кажется. Я подаю им снизу то тяжелые, тугие снопы соломы, то длинные, гибкие "повязки", жердочки, то крученую лозу. И слушаю их философский диспут.

Разговор в большинстве своем, как говорится, не для печати.

Мне пятнадцать лет. Я сам не очень выражаюсь даже поодаль от дому, в мужской компании, но к деревенской "скоромности" и я приучен сызмальства.