Последнее лето   ::   Почивалин Николай Михайлович

"Больно много берет на себя, верста коломенская!" - рассердился он и, понимая, что сердится по-глупому, переключился - как молнию в громоотвод направил:

- Скажи этому Игонькину: завтра клин не засеет - шкуру спущу!

Забнев уложил костыли в машину, легко вспрыгнул на сиденье рядом с шофером и только после этого ответил:

- Нынче закончит. Я туда еще прицеп перегнал - со второго.

"Газик" фыркнул. Главный захлопнул дверцу уже на ходу, - Тарас Константинович втянул ноздрями смешанный запах разогретой резины, брезента и бензина. Соскучился, что ли, по этой пакости?.. А Забнев толковый мужик. И распорядился умно: Игонькин не Игонькин, а дело стоять не должно, клин тот в затиши, раньше других поспел. И вообще молодец. Пришел с фронта без ноги, в орденах, старшим лейтенантом, теперь на сорок четвертом году заочно кончает институт, - отсеется и сразу на защиту.

"И заберут куда-нибудь директором, - вполне логично завершилась мысль. - Один раз и так пытались..."

Забеспокоившись, Тарас Константинович на секунду остановился. Да нет никуда он отсюда и сам не уйдет:

ему, садоводу, таких садов, как здешние, во всей области не найти. А директором и без того будет, подождет немного.

Сады начинались сразу за поселком, отделенные от него межевой полосой старых лип - остатками былой барской аллеи, - вязов, березок. Минуешь эту зеленую чащу, полную солнца и птичьего звона, и сразу попадаешь в другой мир. Тарас Константинович видел сады в пору цветения чуть не семьдесят годов подряд - от первых кремовых звездочек, которые вдруг робко обозначаются на почти голых коричнево набухших ветках, и до завершения этого весеннего буйства природы, когда земля сплошь устлана бело-розовой кипенью; видел мальчишкой, зрелым человеком, пожилым теперь, и все-таки каждый раз это было похоже на чудо. Так зачарованно ахаешь, когда неожиданно между раскатами гор обозначается море - литое и бескрайнее; такая же необъяснимая волна сладко обдает сердце, когда перед тобой, приникшим к овальному окну самолета, открывается под неподвижным крылом земля - с сиреневыми струйками дымков, лентами дорог, материнская и теплая, видеть тебе которую недолго остается... Да нет, и эти сравнения не передают полноты и прелести цветения! Море слишком велико, и слишком мал ты перед ним - как щепка, покачиваемая ленивым прибоем. Вид земли из окна самолета недолог, быстро сменяем - вот и понесло, заслонило ее туманом облаков. Здесь, в садах, все живо и все дышит, слабо и нежно благоухая; здесь ты не мал и не велик, и, перешагнув какую-то грань, чувствуешь свою общность, слитность с окружающим. Здесь, наконец, есть успокаивающее постоянство: можно остановиться и снова двинуться, закрыть глаза и тут же открыть их - перед тобой все те же ровные ряды деревьев в известковых сапожках, почти сомкнувшие пышные кроны; невесомый полет лепестков - в прогретом воздухе, залитом синевой и солнцем; и тишина, тишина, какая и должна быть на земле при свершении великого таинства жизни.

Тарас Константинович шел по жесткой, уже хорошо накатанной дороге, теряющейся далеко вперед, в белом разливе, оттененном пуховой чернотой недавно вспаханных междурядий, с удивлением прислушивался к самому себе. Уходило, улетучивалось его скверное настроение, хотя он как человек, привыкший к собственной болячке и поглаживающий ее даже тогда, когда она, зажив, отпала сухой выболевшей корочкой, по инерции еще противился, цеплялся за него. Кто это неумный придумал, сказанул, что природу нужно побеждать? Побеждают врагов. Сами же, постоянно пользуясь ее щедротами, по неразуменшо ей же и мешаем. Отравляем воздух, воду, вырубаем леса - там, где их беречь надо, - активно, с перевыполнением планов, рубим сук, на котором сидим. Ладно, хоть сейчас, с опозданием, но спохватились.