Похищение Ануки   ::   Шевченко Екатерина

Ануке казалось, что потолок расположен в поднебесье, а за враждебными отверстиями отдушин, темневших наверху, таится что?то иное, и действие домашнего мира там кончается. Она просила бабушку объяснить, что такое эти отдушины? Но бабушка по их поводу почему?то не тревожилась, и только если паутина, похожая на темные папоротники, наседала и шевелилась на них, тогда ставили стулья на стол и снимали вуаль.

Комната была в шаляпинских обоях, под потолком, под самым бордюром, проходила витая электрическая проводка, перемеженная белыми фарфоровыми чашечками.

Барометр часто снимали со стены и пытали его не насчет бури, а насчет клопов.

Барометр был в темно?дубовой резьбе и, очевидно, сделан для охотника: его узоры являли два скрещенных ружья, профили вислоухой и остроухой собак, мешок для пороха и ягдташ, внизу висели подвязанные вальдшнепы. Сборки на пороховнице так сочетались с прилежащим ружейным стволом, а приклад так далеко от него отставал, что Ануке виделся сидящий на корточках чертик, приготовившийся в отчаянии уронить голову на острые кулаки; она расспрашивала о нем то бабушку, то маму, но они его не различали. Анука подходила к барометру и показывала на темно?коричневые и худые руки чертика; при этом оказывалось, что это уже не он, а человек, остриженный наголо, уперший локти в колени и опустивший лоб на скрещенные пальцы. Но только он не мужчина, а некто.

- Да где же? - сомневаясь, невнимательно отзывалась мама.

Тогда Анука становилась на пододвинутый стул и дотрагивалась до тех завитушек, где она, на расстоянии нескольких шагов, видела странное существо, но где его и правда больше не было.

- Это продолжение ружья, - говорила мама.

- Где?

- Ну вот, видишь, вот, - мама проводила мысленную линию, прерываемую круглым стеклом механизма, но Анука не понимала - она теряла в дубовых листьях смысл узора.

Барометр клали на расстеленную по плюшевой скатерти газету и внимательно изучали гирлянды выпиленных листьев и желудей. Анука, хотя и проживала в одной комнате с домочадцами, жила несколько в ином мире, где никаких клопов не бывало.

Радио никогда не выключали, и вот днем наступало время, когда в тишине из приемника начинали вдруг раздаваться монотонные сухие щелчки, череда равномерных ударов. Слово "перерыв", которым взрослые называли это костяное постукивание, ничего не объясняло Ануке, она точно знала, что это стучит такой же, как на барометре, только другой, сухой и костлявый чертик.

Подоконники выглядели широкими, крапчатыми, напоминавшими орехи в окаменевшем щербете, края были кое?где оббиты, и Анука думала, что их уже откусили. Они были у лица.

В серебряную полоскательницу, стоявшую на одном из подоконников, бросали листики настенного численника и нитки; календарные странички были дедушкиными, а нитки мамиными.

Ануку безумило, что мама любит ее приливами, приливами, которые нисколько не зависят от самой Ануки, от ее послушания или непослушания. Она чувствовала, что мамой колышет какая?то гигантская, владеющая миром стихия, волны которой и правят ее нежностью, ее резкостью. Эта стихия была для Ануки закрыта, ибо она была стихией взрослого мира. Не зная ей имени, Анука догадывалась о ней как о стихии любовной. Она не ведала ее очертаний, но угадывала неимоверные размеры этого океана. Она не ревновала бы к нему маму, если бы та брала ее неизвестно куда, но куда?то с собой, но ее никогда не водили на эти берега, и Анука в слезах голосила, когда мама выскальзывала без повода.

Маму звали Зинаидой Михайловной. Она была очень, она была дивно, она была дико красива, и однажды Анука как будто пошатнулась, увидев ее в дверном проеме, выходившем на лестничную площадку.