Похищение Ануки   ::   Шевченко Екатерина

Они собрались гулять, и Зинаида Михайловна надумала, наверное, кому?то перед выходом позвонить, а чтобы Нука ей не мешала, попросила чуть?чуть подождать за порогом. Анука обреталась на лестнице, разглядывая неприятную, чуждую, с застрявшими в ней пушинками, сетку лифтовой шахты, сквозь которую просвечивали тросы. Когда наконец распахнулась их дверь, она вдруг, как впервые, увидела высокую и худую, стройную женщину душераздирающей красоты, с очень большим и тяжелым, в шелковой сетке, низко уложенным узлом скорее темных, чем светлых волос, одетую в сиреневый костюм.

Ануку потрясло, что это ее мама! Зинаида Михайловна была груст? на, и когда они шли в зоопарк, нервничала, - ей мешало, что Анука мнет ее шерстяной чернильно?сиреневый подол; Ануке же, наоборот, хотелось крепче сжимать юбку, следуя за золотой колесницей маминой красоты.

Однажды вечером, только уложив ее спать, Зинаида Михайловна в каком?то порыве подняла вдруг Ануку, поднесла к окну.

- Нуконька, салют! Только ты легла, и салют! - говорила она. Они жили на седьмом. Из незаклеенных окон дуло. Держать, наверное, было все?таки тяжело, и ее поставили на подоконник, на каменную полку над бездной. Анука ахнула от застекленной осенней ночи под ногами. Верхушки голых парковых деревьев грудились внизу и были темнее ночи, а в вышине, будто в раскатах грома, зелеными и гранатовыми слезами тек салют. Яркие капли из огненного стекла взлетали, озаряя черный простор, и округло катились вниз, но когда потухали, в воцарившейся тишине оставалось на небе уродство зубчатых борозд, похожее, как ей казалось, на следы, проложенные ящерами на слякоти у залива. Они шевелились, их раздувало ветром. Ануку поразило - как это взрослые не запрещают красоте смешиваться с уродством? По тому, как мама восторгалась будоражащим и печальным видом салюта, Анука догадывалась, что та не замечает исполосованного неба, хотя зазубренные эти дымы с каждым новым всплеском огней озарялись снова и снова.

Материя, из которой мама шила пальто, называлась ратин. Он был рытым. "Рыхлое горло", - говорил врач, он находил у Ануки внутри тот же ратиновый ворс.

Первая стихия, которая была сильней и выше Ануки, и которой она отдалась, была стихия болезни. Погрузившись в нее, она узнала ее печально?капельный вкус и покорилась ей, как чему?то на всю жизнь своему, чему?то такому, во что она положена, чему не перечат. Анука почувствовала свою телесность, слабость, свой женский род, а в болезни - закон и силу. Она согласилась болеть. Сначала Анука и болезнь только частями накладывались друг на друга, но позже они совпали, болезнь стала ее жизнью, а жизнь болезнью, но не настоящей, мнимой, и хотя болезни и были серьезными, они, будто с луковицы, всякий раз снимали с Ануки только верхнюю кожицу, открывая новую золотистую поверхность.

Зимними вечерами она улавливала чайным озером блюдца, будто зеркальцем, зажженную люстру. Эта люстра не устраивала Ануку, так она была старомодна и уязвимо смешна: три хрустальные лопасти свисали по бокам, образуя воздушный треугольник. Он был замкнут подвесками на тяжах; всего ниже спускалась круглая розетка; над ней бельведером размещались граненые и витые сосули. Бронза поднимала кверху глупые рожки. Люстра эта была, впрочем, очень невелика. Анука подтрунивала над ней, над ее старостью - как ей объясняли, еще свечной. Но чай перед сном морил Ануку и еще чем?то, кроме как скучным и желтым; он намекал на приоткрывание какой?то створы, но куда? Анука не понимала. Она только чувствовала, что вот так сидеть и засыпать было бы счастьем, если бы здесь кого?то хватало, но здесь кого?то как раз и не хватало.