Прекрасное лето   ::   Павезе Чезаре

– Джиния, – раздался за занавесью голос Амелии, – можно?

Джиния ухватилась за портьеру и ничего не ответила.

– Оставь в покое эту дурочку, – послышался голос Гвидо.

Тогда она молча заплакала, цепляясь за портьеру. Она выплакивала душу, как в ту ночь, когда Гвидо спал. Ей казалось, что с Гвидо она только и делала, что плакала. Время от времени она говорила себе: «Почему же они не уходят?» Ее туфли и чулки остались возле тахты.

Она плакала долго и чувствовала себя совсем одуревшей от слез, когда портьера внезапно раздвинулась, и Родригес протянул ей туфли. Джиния взяла их, ни слова не говоря, и лишь мельком увидела его лицо и уголок студии. В эту минуту она поняла, что сделала глупость – так разволновалась, что и у остальных отбила охоту смеяться. Она заметила, что Родригес не отходит от портьеры.

Тут ее охватил безумный страх, что Гвидо подойдет и начнет безжалостно срамить ее. «Гвидо крестьянин, – думала она, – он не станет со мной церемониться. Что я сделала! Мне бы посмеяться вместе со всеми». Она надела чулки и туфли.

Выйдя из-за портьеры, она не взглянула на Родригеса. Ни на кого не взглянула. Мельком увидела только голову Гвидо, стоявшего за мольбертом, и снег на крышах. Амелия, улыбаясь, поднялась с тахты.

Джиния одной рукой схватила с тахты свое пальто, другой шляпу, бросилась к двери и выбежала.

Когда она очутилась одна на снегу, ей показалось, что она все еще голая. Улицы были пустынны, и она не знала, куда идти. Ею так мало интересовались там, наверху, что даже не удивились, когда она пришла в такое необычное время. Она растравляла себя мыслью о том, что лето, которого она ждала, уже никогда не наступит, потому что теперь она одинока и больше не будет ни с кем разговаривать, а будет только работать весь день, на радость синьоре Биче. В какой-то момент она сообразила, что меньше всех виноват Родригес, потому что он всегда спал до двенадцати, а они разбудили его и тогда он, понятно, посмотрел на нее. «Если бы я повела себя, как Амелия, я бы их всех поразила. А я разревелась». При одной мысли об этом у нее опять навертывались слезы.

Но по-настоящему предаваться отчаянию Джинии не удавалось. Она понимала, что сама наглупила. Все утро она думала о том, что хорошо бы покончить с собой или по крайней мере схватить воспаление легких. Тогда оказались бы виноваты они и их замучили бы угрызения совести. Но кончать с собой не стоило. Она сама вздумала разыгрывать из себя взрослую женщину, и у нее ничего не вышло. Не кончать же с собой только оттого, что вошла в шикарный магазин, где все не про тебя. Коли глупа, сиди дома. «Недотепа я несчастная», – говорила Джиния и жалась к стенам домов.

Когда после обеда она пришла в ателье, синьора Биче, едва увидев ее, вскричала:

– Что за жизнь вы ведете, девушки! Ты выглядишь так, как будто беременна.

Джиния сказала, что утром у нее был жар. Она была даже довольна: по крайней мере по ней видно, что она страдает. Но, возвращаясь домой, она остановилась на лестнице и попудрилась, потому что стыдилась Северино.

В этот вечер она ждала Розу, ждала Амелию, ждала даже Родригеса, решив захлопнуть дверь перед носом у любого, кто придет. Но никто не приходил. Вдобавок ко всему Северино бросил на стол пару дырявых носков, спросив, уж не хочет ли она, чтобы он ходил босой.

– Ну и влипнет же тот дурак, который на тебе женится, – сказал он. – Если бы мама была жива, она бы тебе показала.

Джиния, у которой глаза были красные, а на сердце кошки скребли, через силу засмеялась и ответила, что скорее повесится, чем выйдет замуж. В этот вечер она не стала мыть посуду. Она постояла у двери, прислушиваясь, потом послонялась по кухне, не подходя к окну, чтобы не видеть белых от снега крыш. Нашла в кармане пиджака Северино сигареты и попробовала закурить.