Пронька   ::   Кармен Лазарь

Запятайка моя – у меня дворняжка была ученая, математик, умножения и вычисления почище гимназиста делала, – ревновать даже стала к нему. Лает на него, рычит…

Пронька ел, пил, впрочем, всего понемножку, вяло. Да и пользы на грош.

Он оставался все тем же зеленым, скучным и смотрел на меня равнодушно своими большими, темными, немигающими глазами.

Раз только удалось мне вызвать на лице его улыбку, когда петухом над ним заорал и захлопал руками.

Родное услышал.

Три дня возился я с ним.

На четвертый он повернулся ко мне боком, как бы махнул на меня, затейника-барина, рукой: «Не с того, дескать, конца начал», и уснул с оловянным петушком в руке на веки вечные…

– Ну и ревел же я над ним! Как дура какая! – закончил он…

Самовар допевал на столе свою песенку.

За окном металась вьюга…

Клоун Икс, старый знакомый мой, покидал завтра наш город, и мы коротали последний вечер.

Номер, занимаемый им в лучшем отеле, был теплый, уютный, как каюта изнеженного лейтенанта на военном судне. На столе позванивал чистенький никелированный самовар, поблескивая сквозь решетку внизу рубинами угольков.

Нас было трое – я, он и жена его.

Мы много беседовали. Больше говорил он, и я охотно давал ему говорить, так как слушать этого человека, исколесившего Россию вдоль и поперек чуть не сто раз, забиравшегося к остякам и самоедам, много пережившего и перестрадавшего, было истое наслаждение.

– Тсс! – произнес он вдруг и прислушался.

Мы замолчали.

Теперь, когда в комнате сделалось тихо, мы услышали дикое завывание и шипение за окном.

– Неужели пурга? – спросил он и подошел к окну. – Так и есть!..

Я также подошел и взглянул через слегка заиндевелое стекло на улицу. Ветер кружил снег с невероятной силой, рвал вывески…

Клоун покачал головой и задумчиво проговорил:

– Помню, в такую погоду, тоже вечером, лет двадцать назад, я ехал степью на санях в Казань… Любопытная история была…

– Расскажите, пожалуйста.

– Можно… Помнишь, Анюта? – обратился он к жене, разливавшей чай.

– Еще бы!

Клоун развалился в качалке и стал рассказывать своим своеобразным языком, сильно морща лоб, припоминая давно забытое и тихо покачиваясь.

– История эта вот какая. Ехал я, как давеча докладывал вашему превосходительству, пардон, высокопревосходительству, в Казань на санях всей своей колонией. Впереди на мужицких санях – клетки со свиньями, козлом, крысами и прочими тому подобными артистами.

Впереди, значит, они, а позади мы с Анютой.

Перед тем как двинуться, я дал ямщикам пятерку на чай, чтобы гнали шибче. Нам, видите ли, надо было поспеть к сроку. Я был приглашен к Никитину. Слышали? Цирк есть такой! Ну-с!.. Дзинь, дзинь, дзинь. Едем.

Проехали этак верст десять и умаялись. Захотелось согреться, отдохнуть и подзакусить.

Как раз случись деревенька – маленькая такая, забытая. Из снега, как крест почернелый, торчит обгорелая полешка.

Мы – туда и прямо в первую избу.

Ну, и хоромы же, доложу вам.

Потолок валится, печь валится, стена валится – все вкривь, вкось! Духота, вонь!

Трешницу за яиц и цыпленка предлагаю.

«Уж не прогневайся, сокол, – говорит хозяин, больной и обшарпанный мужичонка, похожий больше на индуса из Бомбея или Калькутты… – Он слез с печи. – Не то что цыплят у нас в заводе нет, но и собак. Да и какая тварь тут держаться будет, коли ни кола у нас, ни двора. Кору и лебеду трескаем».

Я подивился этой нищете и думаю: «Неужели это наяву, а не во сне?»

Протер глаза. Нет, наяву! Так вот она, наша деревня!

Обратил я потом свое просвещенное внимание на бабу.