Романтичный наш император   ::   Яковлев Лев Сергеевич

По комнате проходил уже легкий, но становящийся все настойчивее шепоток: «Екатерина Ивановна, просим, просим!» — смолкший, едва Нелидова поднялась, глядя вдоль комнаты на резную дверь, по которой осыпались дождем золотые виноградные гроздья.

— Сожалею, но я не играла, господа.

Развел руками Строганов, поднял бровь Эльмпт, но распахнулась уже дверь, выросли в ней два розоволицых лакея в белоснежных чулках, и раздалось над их головами:

— Просят к столу!

Фрейлины облегченно защебетали, так и не стерший улыбку с лица Строганов предложил руку Нелидовой, и через пару мгновений в опустевшей комнате только пудреноволосый лакей, осторожно переступая тяжелыми башмаками, гасил свечи. Замешкавшись в дверях, Эльмпт отстал от остальных и, в полутемной предпоследней перед обеденной залой комнате, оглядевшись быстро, исподлобья, шагнул к окну, вслушиваясь в дыхание из-за дрожащей слегка шторы. Левой рукой быстро перебрав фестоны, правой обнял подавшиеся ему навстречу плечи, шепча глухо «tourdie.. froussarde…», [1] шагнул мелко еще вперед, под ладонями ощутив теперь не шелк, а бархат. Сбрасывая занавесь за плечи, назад, наклонился, впился зубами чуть выше ключицы, ловя жадно, вплотную у уха, стон; уверенно скользнул рукой под бархат, разом перестав чувствовать шелковистость кожи вспотевшими пальцами. Женщина потянулась губами, закидывая ему руку на плечи, но Эльмпт, уже притиснув ее к стене и раздвинув коленом ноги, ощутил вдруг тупое безразличие. Жарко было спине и рукам, пахло пылью, и неудержимо хотелось чихнуть. Он наморщил нос, пытаясь унять позыв, но не смог и, едва успев отстраниться, зашелся в судорожном, выворачивающем кашле вперемежку с чиханьем. Оправившись, принял молча протянутый платок, отчетливо видя в полумраке, как восковеет размягченное лицо женщины. Подал руку.

В обеденную залу они вошли, когда гости только еще начали рассаживаться; ждали императрицу, дважды замолкая и склоняясь навстречу шагам за закрытой дверью, но вошел сначала Нарышкин, прищуривший веселый глаз на куверты, потом князь Платон Зубов, хозяйским жестом указавший на стол. Екатерина не вышла к ужину вопреки всегдашнему строгому правилу — соблюдать этикет непреложнее прочих. Двумя часами ранее, за послеобеденным кофе, вспомнив дословно утренний разговор с Зубовым о непристойных выходках гатчинских выкормышей, с каждым приездом в Петербург все более ненавистных двору, успокоенно и твердо решила: пора доводить начатое до конца, вызвать из Москвы Безбородко, составить завещание. Но после второй чашечки оторопью зашлось сердце, подумать невыносимо стало о ночи, за которую сто раз успеется выговорить все задуманное и от себя самой услышать ответ. Оправив полу капота, встала, осторожно неся чашечку, перешла к туалетному столику, отпила. Зеркало в голубоватом тумане высвечивало французские брокатели с бабочками, раму картины, ниже — беспокойное, подрагивающее лицо… Она свела брови, положила перед собой ровно, ладонями вниз, белые совсем руки и не шевелилась, пока не пропала дрожь пальцев.

Кофе переставлен на вогнутый полумесяцем столик для бумаг; в ряд перед зеркалом выложены пудреницы: все не то, не то, щеки станут после пуховки мертвенно-белыми, желтоватыми, а то и начнут отливать синевой. Немного румян, а пудры пусть не будет вовсе! Вошел бесшумно — или она не расслышала? — князь Платон, стал за спиной, и, подняв глаза, Екатерина улыбнулась: резная рама зеркала пришлась ему поперек лба, будто поднятая маскарадная бархотка.

— Поди к столу, ждут.

— Так ведь ждут тебя, государыня.

— Иди! — потрепала по обшлагу, опустила ресницы. Зубов склонился почтительно над ее рукой.

* * *



Хрустально-ломким февральским днем, одним из тех, когда птицы под