Тихон Колобухин   ::   Можаев Борис Андреевич

---------------------------------------------

Борис Можаев

ТИХОН КОЛОБУХИН



– Ты все говоришь, – правда, мол, свое возьмет, рано или поздно одолеет? – спрашивал меня шкипер Федот.

– Ну! Неверно?

– Может, и верно… Только не в наших местах. Мне так думается: правда где-то заблудилась. А может, дороги у нас неподходящие – боится завязнуть. Кто ее знает! Но в наших краях правда и не ночует.

– Это почему же?

– А потому… Ты Тихона Спиридоныча Колобухина знаешь?

– Знать не знаю, но слыхал.

– Что ж ты про него слыхал?

– Садовник он хороший… Сад большой вырастил в чистом поле.

– Про это и ребятишки знают, которые вон по садам лазают. А ты про его справедливость слыхал?

– Не припомню что-то.

– И об чем ты только помнишь? Если хочешь знать, перед Тихоном Спиридонычем все люди равны.

В прошлом году он председателю райисполкома Скобликову яблок бесплатно не дал. Тот прислал с «газиком» три мешка и записку от председателя колхоза: «Товарищ Колобухин, отпустить…» И подпись – Батурин. А Колобухин поперек этой записки написал: «За счет председателя колхоза». И – в бухгалтерию! Содрали с Батурина…

– И только?

– По-твоему, мало?

– Это все мелочи.

– Мелочи? Ладно. А как это рассудить – Колобухин от пенсии отказался?

– От какой пенсии?

– От государственной! Пока, говорит, мне шестьдесят лет не стукнет, пенсию получать не буду – совестно. А ведь у него не маленькая пенсия, он капитаном был, пожарным инспектором. И добровольно ушел в садовники, в колхоз… Это как рассудить?

Я пожал плечами.

– Любимое дело… Но при чем тут правда?

– Обожди! – сердито оборвал меня шкипер. – Ты сам небось не вступишь в колхоз? Добровольно! А? То-то и оно… Любимое дело? Я, может быть, тоже на земле люблю работать, но вот на пристани торчу… А Колобухин пошел… сад вырастил. Пятнадцать лет растил. И вдруг его из сада убрали. Теперь и скажи мне, есть у нас правда или нет?

– За что же его сняли?

– За непочтение родителей. В колхозе восемьсот рублей пропили, а он написал про это в листок народного контроля и по селам развесил. Сам Тутышкин приезжал. Это что, говорит, такое… Снять! Ну и сняли, и листки, и Колобухина.

Я без дальних разговоров закинул рюкзак за спину и прошел в деревню Малые Бочаги, где жил Колобухин. На травянистой дороге меня нагнал грузовик с полным кузовом людей – колхозники с лугов ехали. Проголосовал. Машина остановилась. Я влез в кузов. Тут мы и познакомились с Колобухиным. На нем была серая, потемневшая от пота и покрытая на плечах сенной трухой рубаха да видавшая виды соломенная шляпа с обвислыми и обтрепанными полями. Он был черен, как жук, с выпуклыми, блестящими карими глазами, с прямым носом и открытыми ноздрями.

Взглянув на мое газетное удостоверение, удивился:

– Неужели «туда» дошло?

– Дошло, – говорю.

– Но я не писал, не жаловался…

– Это неважно.

– Нет, важно. С работы меня никто не снимал, – я сам ушел. И вообще в моей истории винить некого, – он нахохлился, как петух перед боем.

Я не торопился с расспросами – здесь и народу было много, да и вообще сельские жители с ходу ничего не делают. Надо приглядеться к человеку, прикинуть, что к чему.

Возле школы мы выпрыгнули из машины и пошли в конец деревни. Тихон Спиридонович пригласил меня на чай.

Говорил он с корабишинским напевом, растягивал гласные в конце слов: «Нюра-а, ставь самова-ар!» «Подвывают», – смеются у нас в Тиханове над корабишинскими. Они, мол, люди пришлые и прозывались «талагаями». Одни, говорят, из Латвии переселились, другие – с Кавказа, третьи – из Крыма.