Тринадцатый ученик   ::   Самарин Юрий

Бабка не позволила себе ни слез, ни стонов, ни жалоб. "Значит, все", обрезала, и двенадцатилетний Паша тоже решил для себя: табу, молчок. Слишком больно. Но этой весной, возвратившись в родной дом, может быть просто на побывку, он радовался боли: ведь боль говорит о том, что сердце не закаменело, оно живо. А могло бы, могло бы закаменеть, потому что жестокость и смерть обступали со всех сторон.

А между тем кто-то присел рядом на скамейку... Паша открыл глаза и вздрогнул от горящего, ненавидящего взора. Молодое, красивое лицо, искаженное гримасой патологической ненависти.

- Я тебя спилю.

- Господи! - выдохнул он. - Жанна!

Усилием воли сдержался, чтобы не дать стрекача, а в висках колотилось: "боюсь, боюсь сумасшедших!"

- Уйди прочь, - процедил сквозь зубы, не владея собой, трясясь в ответной ненависти.

Подкралась-то как неслышно, словно бесплотный дух, и красивая, красивая какая, если б не эта болезненность в чертах, не эта потусторонняя лихорадка, сжигающая ее.

- Ну, ну, детка, пойдем. - Виктория Федоровна с газетами под мышкой мгновенно оценила ситуацию и, обняв за плечи, повела дочку в проулок.

Да, день, начавшийся под знаком "чертовой дюжины", триумфально звучал в том же ключе. И Бармалей, заведенный упрямым сказителем, все крутился на переднем плане, сверкая фирменным штампом - "13".

- Выкинь ты эту футболку ради Бога. Раздражает.

- Нервишки. Меньше думай, чаще обливайся, - обрадовался вниманию поборник здорового и занимательного образа жизни и уже, видать, готовился развернуть перед Пашей панораму светлого бытия, как вдруг поперхнулся и уставился на дорогу.

Выходил явный перебор. Бес всегда смеется и нагло передергивает карты, выбрасывая изумленным партнерам одни козыри. Картина обозначилась следующая. в проулок удаляется Виктория Федоровна с Жанной, а от зеленого вокзальчика идет Сашок - местный юродивый, ужасно раскормленный, в мешковатых штанах, держит в руке тонкий хлыстик. Идет он по дороге, выложенной бетонными плитами, будто тянется за Жанной, хлыстиком своим помахивает и твердит сквозь слюнявую улыбку дебильную присказку: "Ись, ись! Ись, ись!"

Что же произошло за несколько лет с деревней? Или он, Паша, погруженный в себя, не замечал этого прежде, или всеобщие чудачества перемахнули вдруг допустимую грань? И отчего он так ясно видит это?

Собственно говоря, соображения по поводу текущего момента Сашка не касались. Сколько Паша себя помнил, столько бродил тот с хлыстиком по деревне, признавая любую встречную женщину за мать: "Ись, ись, мамка!" Родная его матушка, кассирша на станции, всегда в железнодорожной тужурке и платочке, давно смирилась со своей бедой. А вот муж ее помер рано. "Не вынес", - толковали односельчане. Сашок родился нормальным, но с трехлетнего примерно возраста стала замечаться заторможенность, а затем развитие остановилось без видимых причин и рассудок, будто испугавшись открывающейся жизни, канул в младенчество. В тот год Паша как раз и появился на свет. Глядя на ненормального, он вспомнил об этом насмешливом совпадении и поежился.

Внезапно Бармалей хихикнул и, должно быть, тоже пораженный нагромождением дурновкусия, тыча то в спину Жанны, то на приближающегося Сашка, ляпнул:

- Дуракова невеста!

Как ни жестоко, ни пошло, ни грубо это звучало, нельзя было не признать, что налицо всего-навсего констатация факта. Да, без сомнения, оттенок дурного и грубого смеха присутствовал здесь. Но, закрученный в воронку происходящего, Паша заметил девочку, в самое это неподходящее мгновение выглянувшую из проулка. Обыкновенная - крепкая, румяная деревенская девочка, растущая на парном молоке и свежих овощах, - дочка безумной Жанны.

- Заткнись! - Паша вскочил со скамьи.

Но апогей миновал.