Тринадцатый ученик   ::   Самарин Юрий

Девочка исчезла, зато появилась тетя Нюра и резко отчитала Бармалея:

- Дурак - а тебе не чета! Он же дитё! - и пошла навстречу Сашку.

- Ись, ись! Мамка.

- Жрать просит, - пояснил отчего-то устыженный Бармалей.

- Ись, ись!

- На-ка, на-ка хлебушка! - тетя Нюра извлекла из кармана сухарь, и Паша подивился на ее преобразившееся, ласковое, просветленное обличье.

Он заставил себя встать, приблизиться, заглянуть через плечо старухи в бессмысленно-голубые глаза идиота. Тот улыбнулся и выдал свое коронное "Ись, ись!".

- Хватит, ненажора! - наставительно произнесла тетя Нюра, а Паша положил себе за правило иметь в кармане сухарик или карамельку - для угощения.

В дебрях сада - рай, тишь да покой, ласкает глаз зелень. Чудесно вот так прилечь, облокотившись о ствол старой, разлогой яблони. Спрятаться, забиться в укромный уголок и исподтишка, из кущей, из зарослей, наблюдать жизнь. Что ж, поглядим, как она развернется от ветхозаветного древа! жизнь, омраченная вырождением. Вздохнуть поглубже, расслабиться, поглядеть в небо... О каком мраке идет речь, когда сияет день и душа задыхается от восторга, созерцая творение? Аукается прошлое: он, пацан, в саду во власти детских, беспечных игр и грез, а в доме - баба Маша и томятся на противне пироги - ведь май, праздники; и мать стирает на табурете у крыльца в белом эмалированном тазу: "Паша, сынок, сгоняй за водой!" Но их нет. В доме пусто, а вся ответственность за род Алехиных лежит на Паше, свободном (от чего?) художнике. И на пригреве достает его ледяной сквознячок смерти, а вперед он не смеет шагнуть, боясь ошибиться.

"Господи! Как мне развращенным моим, раздерганным умом объять мир, а на меньшее... на меньшее я не согласен. И вечно претендую иметь сотворенную Тобой жизнь в качестве материала. Ну не смешно ли это, не смешно ли - тень дегенерации легла на родную деревню и впору классифицировать чудиков, дебилов и безнадежных помешанных и вывешивать таблички: "Паноптикум"? В котором ряду мое место?"

Паша прикрыл глаза, пережидая радужную рябь, мысленно разглядывая уже возникшую картину, коллективный портрет: Бармалей - под тринадцатым номером, как дирижер, впереди, Юрка с Вовкой, Жанна и Сашок. На небе облачко, а его след - теневая прозрачная пелена накинута на лица, зато вокруг все ослепительно освещено. "Почти Глазунов, - усмехнулся про себя, бездна символизма, глобальное осмысление эпохи. А на деле - сугубый материализм. Но благо ли творчество - чтоб, призывая его, радоваться? Кто творит в тебе? Ведь ты-то сам прекрасно знаешь, что оно больше тебя и все твои видения-откровения имеют один источник, ту самую заповедную дорожку в подсознание, протоптанную экстрасенсами. И как ни зачурайся - зияет ход! Но я и до них рисовал! Кто подсказывал замыслы и расставлял акценты тогда? Господи, помоги!"

Паша сел, тряхнул головой: "прочь, мысли! Как же можно так жить?"

- Катя моя, Катя, - отозвался ему надтреснутый, старушечий голос.

Полуслепая баба Женя ползла сквозь заросли вдоль межи, отыскивая козочку.

- Катя, Катя... - она приближалась, держа курс на белую Пашину футболку, подразумевая под ней свою любимицу. - Катя, Катя...

- Это я, баб Жень. Сосед.

- Опять на меже. Я тебя, ирода, проучу.

Пришлось выбираться из зарослей под яростные вопли.

- Все повырублю, чтоб на мою землю не зарился! У меня справка есть. Мне ничего не будет.

- Баб Жень, на кой тебе столько земли, - со свирепой вкрадчивостью произнес Паша, она в конце концов достала его, - больше двух метров тебе ни к чему. Да и то не здесь.

- Ах ты, байстрюк, подзаборник! Счас топор возьму!

Суть заключалась в том, что забор между двумя усадьбами приказал долго жить, на память о себе оставив ямы и полусгнившие слеги вдоль границы.