Тринадцатый   ::   Нушич Бранислав

) Из этих семидесяти четырех слов тридцать семь приходилось на слово «народ», шесть на «от имени», восемь на «такого начальника», четыре на «мы, представители», девятнадцат на «отечество», три на «да здравствует». Господин начальник говорил дольше и сказал гораздо больше слов, но Петроний не отважился смотреть начальнику в глаза во время тоста и потому не все понял. А понял он всего четыре слова: «просвещенный народ» и «сельское хозяйство».

Потом господин начальник подобрел; если до сих пор он говорил только с «цветом», то теперь он обернулся к чиновникам и начал расспрашивать старшего писаря, сколько тот служит, где служил раньше и так далее. Потом он обратился ко второму и третьему. У Петрония дрожало все: и душа, и сердце, и ноги под столом, и руки, которые он положил на колени. Сейчас очередь дойдет и до него. Дрожит он, но вместе с тем и радуется до слез: вот он, случай, какого не было никогда раньше, вот он, случай сказать о себе все, что нужно, так как каждое слово этого начальника имеет вес у министра. Достаточно будет сказать, что он уже двадцать один год служит практикантом. Поистине достаточно, если у господина начальника есть хоть чуточка души.

И вот начальник закончил разговор с младшим писарем, обернулся к Петронию и любезно спросил:

– А вас зовут Петроний Евремович?

У Петрония задрожала челюсть, перед глазами пошли круги, он сначала зажмурился, потом открыл глаза и только было открыл рот, чтобы ответить, как… открыла рот госпожа начальница, открыла и, всплеснув руками, перебила Петрония:

– О! Неужели никто не заметил, что нас за столом тринадцать. Боже ты мой!

Все обернулись направо, налево, пересчитали сидевших за столом и… верно, тринадцать!

– Боже, как это никто не заметил! – продолжала супруга уездного начальника. – Милый господин Петроний, вы человек добрый, вы не рассердитесь. Некрасиво, конечно, просить вас так, среди ужина, но, умоляю, перейдите в другую комнату, мы там накроем вам. Я сама вам накрою на стол, только, прошу вас, не сердитесь!

– О, пожалуйста, пожалуйста, – смущенно ответил покрасневший как рак Петроний, и на глаза его набежали две крупные слезы, а горло сразу пересохло, словно он целый год не пил воды.

Что только не пережил, не перечувствовал бедняга Петроний, сидя в другой комнате! Он почти дошел до цели и снова оказался… тринадцатым!

Все пропало! И что ему оставалось делать? Ничего другого, кроме как, скажем, ждать тринадцатого февраля, чтобы умереть в этот день.

Но прежде чем окончательно потерять волю к жизни, он решился на то, на что при других обстоятельствах никогда бы не решился. Это был последний и решающий шаг.

– Или – или! – решительно воскликнул он в своей комнате, вернувшись с ужина, и так ударил кулаком по столу, что со стола упала на пол кофейная мельница, сапожная щетка и глицериновое мыло, которым он умывался по воскресеньям и праздникам.

Прежде всего он спокойно подобрал эти вещи, положил каждую на свое место, а потом сел и написал очень вежливое прошение, в котором просил предоставить ему отпуск.

Итак, в Белград, к министру! Да, к нему, встретиться с ним с глазу на глаз и сказать ему все: «Так, мол, и так, такое, мол, дело!» Нет, нельзя больше идти обходными путями, прямо к министру и… или – или!

Представьте себе, что он чувствовал, когда прошение получило официальный номер и он расписался под резолюцией: «Принимаю с благодарностью к сведению, что отпуск мой одобрен». Потом он пошел домой, чтобы заново вывести пятна на брюках и отнести портному черное пальто, чтобы тот поставил ему новый бархатный воротник и вообще привел его в порядок.

– Я скажу, – говорит вслух Петроний Евремович в своей комнате, складывая вещи в маленький чемоданчик, – я скажу: господин министр, двадцать один год, подумайте сами, разве это справедливо? За двадцать один год у меня было всего одно взыскание, да и то удержали жалованье за полмесяца.