В круге первом (том 2)   ::   Солженицын Александр Исаевич

Чиня ручку своего чемодана, все время срывающуюся с крепления, Хоробров громко ругался: - Ну, собаки! Ну, гады! Простого чемодана - и того у нас сделать не могут! Полгода предмайская вахта, полгода предоктябрьская, когда же поработать без лихорадки? Ведь вот какая-то сволочь рационализацию внесла: дужку двумя концами загнут и всунут в ручку. Пока чемодан пустой - держит, а - нагрузи? Развили тяжелую индустрию, драть ее лети, так что последний николаевский кустарь от стыда бы сгорел. И кусками кирпича, отваленного от печки, выложен[389] ной тем же скоростным методом, Хоробров зло сбивал концы дужки в ушко. Нержин хорошо понимал Хороброва. Всякий раз сталкиваясь с унижением, пренебрежением, издевательством, наплевательством, Хоробров разъярялся но как об этом было рассуждать спокойно? Разве вежливыми словами выразишь вой ущемленного? Именно сейчас, облачась в лагерное и едучи в лагерь, Нержин и сам ощущал, что возвращается к важному элементу мужской свободы: каждое пятое слово ставить матерное. Ромашов негромко рассказывал новичкам, какими дорогами обычно возят арестантов в Сибирь и, сравнивая куйбышевскую пересылку с горьковской и кировской, очень хвалил первую. Хоробров перестал стучать и в сердцах швырнул кирпичом об пол, раздробляя в красную крошку. - Слышать не могу! - закричал он Ромашову, и худощавое жесткое лицо его выразило боль. - Горький не сидел на той пересылке и Куйбышев не сидел, иначе б их на двадцать лет раньше похоронили. Говори как человек: самарская пересылка, нижегородская, вятская! Уже двадцатку отбухал, чего к ним подлизываешься! Задор Хороброва передался Нержину. Он встал, через часового вызвал Наделашина и полнозвучно заявил: - Младший лейтенант! Мы видим в окно, что уже полчаса, как идет обед. Почему не несут нам? Младшина неловко стоптался и сочувственно ответил: - Вы сегодня... со снабжения сняты... - То есть, как это сняты? - И слыша за спиной гул поддерживающего недовольства, Нержин стал рубить: - Доложите начальнику тюрьмы, что без обеда мы никуда не поедем! И силой посадить себя - не дадимся! - Хорошо, я доложу! - сейчас же уступил младшина. И виновато поспешил к начальнику. Никто в комнате не усомнился, стоит ли связываться. Брезгливое чаевое благородство зажиточных вольняшек - дико зэкам. - Правильно! - Тяни их! - Зажимают, гады! - Крохоборы! За три года службы один обед пожа[390] лели! - Не уедем! Очень просто! Что они с нами сделают? Даже те, кто был повседневно тих и смирен с начальством, теперь расхрабрился. Вольный ветер пересыльных тюрем бил в их лица. В этом последнем мясном обеде было не только последнее насыщение перед месяцами и годами баланды - в этом последнем мясном обеде было их человеческое достоинство. И даже те, у кого от волнения пересохло горло, кому сейчас невмоготу было есть, - даже те, позабыв о своей кручине, ждали и требовали этого обеда. Из окна видна была дорожка, соединяющая штаб с кухней. Видно было, как к дровопилке задом подошел грузовик, в кузове которого просторно лежала большая елка, перекинувшись через борта лапами и вершинкой. Из кабины вышел завхоз тюрьмы, из кузова спрыгнул надзиратель. Да, подполковник держал слово. Завтра-послезавтра елку поставят в полукруглой комнате, арестанты-отцы, без детей сами превратившиеся в детей, обвесят ее игрушками (не пожалеют казенного времени на их изготовление), клариной корзиночкой, ясным месяцем в стеклянной клетке, возьмутся в круг, усатые, бородатые и, перепевая волчий вой своей судьбы, с горьким смехом закружатся:

В лесу родилась елочка, В лесу она росла...

Видно было, как патрулирующий под окнами надзиратель отгонял Прянчикова, пытавшегося прорваться к осажденным окнам и кричавшего что-то, воздевая руки к небесам.