В один прекрасный день...   ::   Смехов Вениамин Борисович

Леонид Алексеевич думает: «Ну один-то раз можно посидеть? Я столько раз уступал, ну, один-то раз можно…» Он механически листает книгу стихов и слушает речи… Глаза же его с унынием наблюдают большое количество пустых мест, даже полностью свободных скамеек. Можно просто пересесть самому, выйти из-под взглядов, думает он, но почему-то не уходит.

– Хоть бы хны, а?

– Хоть бы хны-ы! – подтверждает старик старухе.

– А на собраниях небось… да?

– Да-а, на собраниях – это уж точно.

– И главное, одет прилично.

– Да кто сейчас неприлично одевается-то?

– Книжечку якобы читает!

– И хоть бы хны, а?

– Хоть бы хны-ы! – подтвердила старуха старику.

Потом сцена, он выходит перед публикой, говорит первые слова Осипу… Ужас, он намертво забыл текст. Зрители свистят, тетя Лиза встает с третьего ряда и очень тихо, но очень слышно заявляет: «Маме звони, маме!»

Мама тут же уводит его и, улыбаясь, садится в кабинет директора театра. Она большая и красивая. Она врач. И ее любит весь участок, от Рижского вокзала до Пальчикова переулка.

– Что тебе надобно, Леня? – мама вдруг взяла телефонные трубки и начала их слушать.

– Ma, мне бы билетиков парочку на «Отелло», на «Ревизора» и на…

– Сделаем! – громко отвечает директор магазина и в шутку затевает дуэль на шпагах. Только шпага – это батон копченой колбасы по пять с чем-то за килограмм.

В машине оказывается д'Артаньян.

– Едем на выручку, Арамис, – улыбается он, хотя абсолютно серьезен. – Надо выручать!

– Кого? – пытается выяснить Леонид Алексеевич, но его перебивает гигантский циферблат. Он рискованно наехал на машину, пробил семь вечера и вышел на остановке вместе со старушкой. На ходу один из стариков обернулся – он обернулся Губиным, молодым режиссером – и мигнул товарищу:

– Лень, а? Кошка-то, а? Где-то то, а? Помнишь, Станиславский, из письма к Чижику-Пыжику…

– К Афанасию Грыбу, – поправил Леня и выпил чаю.

– Неужели вы успеваете пить чай? – изумился корреспондент, держа парик Хлестакова в одной руке, а другою отгоняя Тину Иванну, жену главрежа. – Вы мешаете, вы же в кадре, отойдите от Арамиса.

– Из актеров я не уйду, – упрямился между тем герой.

– Уйдешь! Уйдешь! – звучало по всей гулкой махине телевидения.

– Уйди, боварист, ты загораживаешь мне Верочку! – изнемогал от крика Игорь Кваша, стуча по толстому стеклу радиостудии.

– А, черт! – сорвался Леонид Алексеевич. – Надоело все к чертовой матери! – Он оторвал Верочку от магнитофона, подхватил, она смеялась, она-то была довольна… Потом они бежали по черным переулкам, кажется, педагогического института. Потом целовались прямо за углом сцены, рискуя попасться на глаза. Леонид рвал все предрассудки и не глядел на часы. Вокруг царствовал зеленый кустарник. Он сладко колыхался и благоухал.

– Поспешай не торопясь, – как-то шепотом заметила Верочка. Но он уже оттолкнул ее, ибо на крыше сидели обе его дочери. А жена Тамара там же готовила им ужин.

– Куда отправлять детей летом – ума не приложу! – не то советовалась, не то просто напевала Тамара с крыши.

– Пап, ну пап, ну! Зачем ты бегаешь – простудишься!

– Пап, нам Атанина Михаловна запретила бегать! Ты сто – маленький?

– Московское время – двадцать одна минута… – прозвучало над головой.

– Ленька, чертик, не даешь дослушать погоду! Сколько сказали? Двадцать минут чего?

– Нет-нет! Извольте! Леонид-Ксеича не трожьте! Это экземпляр редкостный. Спасибо скажите, что он еще вас узнает, а уж место уступать – извините! Жалко, артист никудышный. Да и человек-то, в общем, хлопотливый…

– Да, да! – закивали Кулич и Элла Петровна, согласные с формулировкой.

– Да! Да! – вздохнули тетя Лиза с Тамарой. Дети при этом рисовали мелом на чем-то черном. А, на папином пиджаке. Не забыть бы альбом для рисования купить… Двадцать две минуты какого-то. Две сосны, под ними стол.

– От кого ты так бежишь, в последний раз спрашиваю! – кажется, спросил отец, раскладывая старые письма.