Воительница   ::   Лесков Николай Семенович

Черта в стуле, вот чего недостает! - рассердилась Домна Платоновна, плюнула и продолжала: - Я вон так-то раз прихожу к полковнице Домуховской... не знавал ты ее?

- Нет, - говорю, - не знавал.

- Красавица.

- Не знаю.

- Из полячек.

- Так что ж, - говорю, - разве я всех полячек по Петербургу знаю?

- Да она не из самых настоящих полячек, а крещеная - нашей веры!

- Ну, вот и знай ее, какая такая есть госпожа Домуховская не из самых полячек, а нашей веры. Не знаю, - говорю, - Домна Платоновна; решительно не знаю.

- Муж у нее доктор.

- А она полковница?

- А тебе это в диковину, что ль?

- Ну-с, ничего, - говорю, - что же дальше?

- Так она с мужем-то с своим, понимаешь, попштыкалась.

- Как это попштыкалась?

- Ну, будто не знаешь, как, значит, в чем-нибудь не уговорились, да сейчас пшик-пшик, да и в разные стороны. Так и сделала эта Леканидка.

"Очень, - говорит, - Домна Платоновна, он у меня нравен".

Я слушаю да головой качаю.

"Капризов, - говорит, - я его сносить не могу; нервы мои, - говорит, не выносят".

Я опять головой качаю. "Что это, - думаю, - у них нервы за стервы, и отчего у нас этих нервов нет?"

Прошло этак с месяц, смотрю, смотрю - моя барыня квартиру сняла: "Жильцов, - говорит, - буду пущать".

"Ну что ж, - думаю, - надоело играть косточкой, покатай желвачок; не умела жить за мужней головой, так поживи за своей: пригонит нужа и к поганой луже, да еще будешь пить да похваливать".

Прихожу к ней опять через месяц, гляжу - жилец у нее есть, такой из себя мужчина видный, ну только худой и этак немножко осповат.

"Ах, - говорит, - Домна Платоновна, какого мне бог жильца послал деликатный, образованный и добрый такой, всеми моими делами занимается".

"Ну, деликатиться-то, мол, они нынче все уж, матушка, выучились, а когда во все твои дела уж он взошел, так и на что ж того и законней?"

Я это смеюсь, а она, смотрю, пых-пых, да и спламенела.

Ну, мой суд такой, что всяк себе как знает, а что если только добрый человек, так и умные люди не осудят и бог простит. Заходила я потом еще раза два, все застаю: сидит она у себя в каморке да плачет.

"Что так, - говорю, - мать, что рано соленой водой умываться стала?"

"Ах, - говорит, - Домна Платоновна, горе мое такое", - да и замолчала.

"Что, мол, - говорю, - такое за горе? Иль живую рыбку съела?"

"Нет, - говорит, - ничего такого, слава богу, нет".

"Ну, а нет, - говорю, - так все другое пустяки".

"Денег у меня ни грошика нет".

"Ну, это, - думаю, - уж действительно дрянь дело; но знаю я, что человека в такое время не надо печалить".

"Денег, - говорю, - нет - перед деньгами. А жильцы ж твои?" спрашиваю.

"Один, - говорит, - заплатил, а то пустые две комнаты".

"Вот уж эта мерзость запустения, - говорю, - в вашем деле всего хуже. Ну, а дружок-то твой?" Так уж, знаешь, без церемонии это ее спрашиваю.

Молчит, плачет. Жаль мне ее стало: слабая, вижу, неразумная женщина.

"Что ж, - говорю, - если он наглец какой, так и вон его".

Плачет на эти слова, ажно платок мокрый за кончики зубами щипет.

"Плакать, - говорю, - тебе нечего и убиваться из-за них, из-за поганцев, тоже не стоит, а что отказала ему, да только всего и разговора, и найдем себе такого, что и любовь будет и помощь; не будешь так-то зубами щелкать да убиваться". А она руками замахала: "Не надо! не надо! не надо!" - да сама кинулась в постель головой, в подушки, и надрывается, ажно как спинка в платье не лопнет. У меня на то время был один тоже знакомый купец (отец у него по Суровской линии свой магазин имеет), и просил он меня очень: "Познакомь, - говорит, - ты меня, Домна Платоновна, с какой-нибудь барышней, или хоть и с дамой, но только чтоб очень образованная была. Терпеть, - говорит, - не могу необразованных". И поверить можно, потому и отец у них, и все мужчины в семье все как есть на дурах женаты, и у этого-то тоже жена дурища - все, когда ни приди, сидит да печатаные пряники ест.