Хорошая жизнь   ::   Бунин Иван Алексеевич

Он уж тогда лет шестнадцати был и щаровары стал носить, рубашку подпоясывать, усы красные стали пробиваться. А нехороший, конопатый, зеленоглазый избавь бог. Лицо широкое, а худущий, как кость. Сперва-то он, видно, то в голову себе забрал, что понравиться может, зачал прифранчиваться, подсолнухи покупать и так-то лихо, бывало, на гармонье заливается, - заслушаешься. Хорошо, правда, играл. Потом видит, что дело его не выходит, притих, задумчивый стал. Раз стою на галерее, вижу - ползет с новой немецкой гармоньей по двору, - опять подбрился, причесался, рубаху синюю с косым высоким воротом надел, в три пуговицы, - голову запрокинул, меня, значит, ищет. Поглядел поглядел, глаза томные, мутные сделал - и-и залился под польку:

Пойдем, пойдем поскорее

С тобой польку танцевать,

В танцах я могу смелее

Про любовь свою сказать...

А я, будто и не заметила, - как шваркну из полоскательницы! Шваркнула, да и сама не рада, очень испугалась: будет, мол, мне теперь на орехи! А он ползет, бьется наверх по лестнице, обтирается одной рукой, другой гармонью тащит, глаза опустил, весь побелел и говорит этак скромно, с дрожью:

- Чтоб у вас руки отсохли. Грех вам за это будет, Настя.

И только всего.. Правда, смирный был.

Худел он это время ну прямо не по дням, а по часам, и уж доктор сказал, что не жилец он на белом свете, обязан от чахотки помереть. Я гребовала, бывало, и прикоснуться к нему. Да, видно, гребовать бедному человеку не приходится, деньгами все можно сделать, вот он и стал подкупать меня. Как, бывало, по заснут все после обеда, он сейчас и зовет меня к себе - либо в сад, либо в горницу свою. (Он отдельно ото всех, внизу жил, горница большая, теплая, а скучная, все окна во двор, потолки низкие, шпалеры старые, коричневые.)

- Ты, говорит, посиди со мною, я тебе за это деньжонок дам. Мне от тебя ничего не надо, просто я влюбился в тебя и хочу посидеть с тобой: меня одного стены съели.

Ну, я возьму и посижу. И набрала таким манером с полсотни. Да жалованья у меня лежало с процентами сотни четыре. Значит, думаю себе, пора мне теперь понемножку вылезать из хомута. А все жалко было - хотелось еще годок-другой перегодить, еще покопить маленько, главная же вещь - проговорился он мне, что у него задушевная копилка есть, рублей двести по мелочам от матери набрал: понятно, болен часто, лежит один в постели, ну, мать и сует для забавы. А я нет-нет, да и подумаю прости, господи, мое согрешение, лучше бы он мне эти деньги отдал! Ему все равно без надобности, вот-вот помрет, а я могу на весь век справиться. Выжидаю только, как бы поумней дело что сделать. Стала, понятно, поласковее с ним, стала чаще сидеть. Войду, бывало, в его горницу, да еще нарочно оглянусь, будто крадучись вошла, дверь притворю и заговорю шепотком.

- Ну вот, мол, я и отделалась, давайте сидеть парочкой.

Значит, делаю вид, вроде как будто у нас свидание назначено, а я будто и робею, и рада, что отделалась, могу теперь побыть с ним. Потом стала скучной, задумчивой прикидываться. А он-то добивается:

- Насть, что ты такая грустная сделалась?

- Так, мол, - мало ли у меня горя!

Да еще вздохну, примолкну и на руку щекой обопрусь.

- Да в чем, говорит, дело-то?

- Мало ли, мол, делов у бедных людей, да какая кому печаль об них? Я даже этим разговором и наскучать вам не хочу.

Ну, он вскорости и догадался. Умный, говорю, был, хоть бы здоровому впору. Раз пришла к нему, - дело, как сейчас помню, на средокрестной было, погода этакая сумрачная, мокрая, туман стоит, в доме все спят после обеда, - я вошла к нему с работой в руках, - шила себе что-й-то, - села возле постели и только это хотела было вздохнуть, опять скучной прикинуться и зачать его полегоньку на ум наводить, он и заговори сам.